| |
* * *
По спирали
Творец - теоретик скорее, чем практик.
Венец арифметик - скопленье галактик.
Но график развития космоса в точки
по мере прогресса подтянет виточки:
Земля - не звезда же! Пустыни и горы
за место в пейзаже не кончат раздоры,
пока не покажутся - как в окуляре -
двуногие злые смышленые твари.
Под ними скребутся невинные мышки,
беседуют буквицы с буквами в книжке,
которые молча строчит авторучка
(такая писучая тонкая штучка).
Ползет паучок по седой паутинке,
качается пчелка на тощей былинке,
красивая бабочка крыльями машет,
полезный микроб создает простоквашу.
Урчит протоплазма в невидимой клетке,
молекула страстно прильнула к соседке,
и вирус становится собственным братом,
и непредсказуемо крутится атом.
Протоны вращаемы (судя по спинам !)
и неисчерпаемо антинейтрино...
Но даже ему не прорваться на волю -
за рамки единой теории поля!
* * *
Как сказать - тихо или погромче?
Да, пожалуй, лучше будет потише.
Хотя можно и грохнуть что твой погромщик:
как война, рифма все спишет.
Это розы ее, метаморфозы,
пресноватая кровь сам-друг с бровью
расправляют в плавленый сырок рожу,
(и моя - гляди - вымя коровье).
И проходит жизнь, и почти рядом.
Покопайся в склизких ее анналах.
Ну, не рифму сыщешь настырным взглядом - -
хоть в обмылках быта - ее аналог.
За которым - когда он как звук подан -
в потрохах эпохи ни эха: тихо.
Вход забыт; выход забит кодом...
Выйти так, иначе ли?.. Метод тыка
всех надежней, ибо - и в том хохма! -
жизнь сама утечет, бурнéй рвоты.
Но - сама-сама, а все ж так хоть бы,
а иначе очень уж неохота...
А зависит ли судьбы окончанье
от того, как зависнет луна в туче?
От того, засвистит ли в свисток чайник?
И от громкости слова?..
И кáк - лучше?
* * *
Зверушка-66
Он крадется, кренясь, на нестертых шестерках кривых.
Краевые дефекты эффектны, как те фейерверки.
Он упруго привстал, он увидел, наверное, львих.
Ловок, хищен, незрим...
Может быть, он блефует? - проверьте!
На грядущие ритмы надеясь, и веря, и ждя,
он в преддверии бури бравурную гриву развесил.
Даже ночью, и в дождь сокрушителен жар куража.
Не жалей. Не залей! Он поэт, он поэтому светел.
Шесть столетий, спустя рукава, просвистят, как пустяк.
Аксакал, с высоты своих всех, он оскалится: классик!..
И шестерки расчистят тропинку, что стала - СТЕЗЯ,
здесь он пасся младенцем, под стулом, на лысом паласе...
Вот он точит резцы, ставит лапу, и все впереди.
Он писать приспособится, писать притерпится в тазик:
- Что же делать, скажите?.. - Попробуйте аперитив.
А потом попытайтесь сомлеть в эксклюзивном экстазе.
* * *
Лирический старик
Когда мутный дождичек загоняет в подъезды
редких, как из Красной книги, могикан,
остается на улице один - облезлый,
никудышний, дурно пахнущий старикан.
Ему свищет милиция, а он, как заяц:
чмокнет полуботинками и - наутек.
Чего ему неймется? Одолела к парочкам зависть?
Так ведь они же смылись, или он не усек?..
Нет, старикова пара с ним пролетает рядом
В штапельной миниюбке с клевым таким бантом.
Памятный Шестигранник реет над бедным садом,
архитектурный призрак, молодости фантом.
Небо зазря шуршало, корчилось и ловчило:
что старичку циклона ватная карусель!
все перед ним кружится - гипсовая пловчиха,
пестрые фейерверки, мятная карамель!
Здесь, за горбом эстрады, дед младым шалопаем
лихо шастал кустами, будя ошалелых ворон,
и пыл его в молодости был так же неисчерпаем,
как в известном атоме - электрон.
Это он после сдал, хотя в нем и дремлет
прошлое, просыпаясь иногда на беду.
- Дедушка! Обождите меня! Я - Ваш преемник.
Можно - до остановки с Вами дойду?
* * *
Бог создал бороду. Черт с бритвою пришел.
Бог создал глаз. Враг сделал телевизор.
Бог дал любовь. Шайтан открыл сексшоп.
Бог - край Обетованный. Дьявол - визу.
Бог дал дорогу. Дьявол - автостоп.
Бог дух явил. А бес придумал букву.
Бог - снова глаз. А этот - телескоп.
Бог - сладкий сон. Черт - раннюю побудку.
Бог сделал ноги. Дьявол - мерседес.
Бог воду создал - враг похитил пламя.
Бог - крылья ангелам. А боинг людям - бес.
Бог дал царя. А черт ему - Парламент.
Бог - виноград. А черт - аперитив.
Бог дал гортань. Лукавый - матюгальник.
Бог - рай зачатья. Бес - презерватив.
Бог дал жену. Шайтан - гарем стоспальный.
Бог - звуки сфер. Нечистый - звон монет.
Бог - сто языков. Черт - со словарями.
Бог - Откровенье. Дьявол - Интернет.
Бог весь - Добро.
- А черт?
- Судите сами!
* * *
Отладка
из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Б.Окуджава
Когда я надену тапочки и дню подведу итог,
мой дом обратится в капище, где витает в обоях бог.
Но не светлый, от века благостный, влюбленный в меня и в вас,
а босс, безжалостный к слабостям, закованный в "Адидас".
Прогрессивен божеский промысел: не кудесник, но - программист
по последнему слову Кроноса оборудовал Парадиз.
Над клавиатурой скрючившись, диодами посветив,
он выведет яркость ручками и выйдет в интерактив.
Но ничуть не запахнет жареным и почти не станет светлей,
когда полыхнет скрижалями неопалимый дисплей.
И рубя, как ракеткой погнутой - вверх и вправо, влево и вниз -
бог разделит на файлы комнату и загрузит на чистый диск.
Он введет подправленный радиус пространственной кривизны
и засвищет, сангвиник, радуясь, предвкушая конец возни.
За квартирой - квартал, республика и Вселенная вся, легка,
и хлопочет небесная публика под мотивчик из ХТК .
Ты прости-прощай, коммуналочка, универсум родной, адью!..
Демиург мановением пальчика всю материю свел к нулю.
Вот сейчас он натянет тапочки и дням подведет черту,
и не жалко ему ни чуточки Вселенную нашу, ту...
Юзер будущей генерации протестирует интерфейс,
к райским яблочкам просто-напросто игнорируя интерес.
Райский сад разделил на секторы и, как будто играя блиц,
он уходит от вивисекторов: до ребра бы не добрались!..
Все в итоге опять по полочкам: мрак на нижней, на верхней свет,
только нам в этом всем с иголочки, кроме ящика, места нет.
Что ж нас гонит - дрожать над безднами, кейфовать, потупясь в надир,
из грехов мироздания бедного сотворивших себе кумир?
_____________________________________________________
ХТК - Хорошо Темперированный Клавир (И.-С. Бах, 1685 - 1750)
* * *
Цирк
Пора, пожалуй, в цирк, в программе наше время.
Приобретен билет по блату и в кредит.
И вот - угар фанфар клокочет по арене,
гремит мотоциклет и из вольер смердит.
Еще летит манеж по замкнутой спирали,
сливаясь сам с собой и взлет в зенит суля,
еще медведи жмут на нужные педали
и празднично ревут, балдея у руля
Но вот - уж не смешно от липкой оплеухи,
осточертел атлет с гирляндой ватных гирь,
и в ложу царскую уже слетелись мухи -
там, репетируя, кровоточит упырь
Коня! Скорей коня! Полцирка - за Пегаса!
Сперва - хоть пару слов, а там - да будет свет!
Притихнет бенуар, и зрительская масса
шталмейстера сметет и сменит худсовет.
Займут свои места патриции трапеций,
распределит жонглер в пространстве семь шаров,
исчезнет вурдалак, оркестры грянут скерцо
- Виват, прекрасный цирк в прекрасном из миров!..
Но как коварен маг! придурковат коверный!
Как публика мудра, где следует - смеясь!..
А мы - под куполом. В дверях торчит дозорный.
Он вырубает свет, и - кончен наш сеанс.
* * *
Музыка
Дело, кажется, швах, лопнет кожица в швах барабана,
Do удавит валторну, органом взревет клавикорд,
и басовым ключом отомкнет багинеты охрана,
и маэстро рванет из оркестра и скроется, черт!
И сиятельный Бах развернет оскорбленные брови,
и смахнет незаметно на лацкан скупую бемоль,
и кровавый взорвется аккорд у сопрано в утробе.
Рухнет замертво мир, поражен глухотой, как бельмом.
И умрут контрапункты, навязшая в клавишах жвачка.
Изумрудом и охрой мазнет нас огня помело.
Мы летим под уклон, нас летально нуклон перепачкал,
и летает не клевый пришелец, а черт в НЛО.
Вот он реет над нами, флюидами праха пропитан,
мастер магии мрачной и злой виртуоз похорон.
Выстриг фрачные фалды, хвостом опрокинул пюпитр
и, летя, улюлюкает в переносной какофон!
Мы уплатим налог на молитвы и сладкие звуки:
дискжокей, гогоча, заколотит нам в лоб децибел.
вивисекция лебедя - благо для гитик науки:
как сулил постулат - он не сдох, пока не досипел
К пароксизму прогресса поспели смертельные споры.
С ними споры безумны: они уже тут, на губах.
В темноте вместо нас расцветают рябые узоры -
сглазил черный маэстро, и дело действительно швах.
* * *
В понедельник каждый-всякий,
ежедневный, ежегодный
старичок шестидесятник
то в метро, а то пешком
все лелеет плешь седую
под беретиком немодным
(хорошо б его не сдуло
мимолетным ветерком).
Он был свойственник по духу
диссидентам бородатым.
Где ни глянет - все чернуха,
всяко лыко в общий счет.
И теперь, совсем как прежде,
как патологоанатом,
он все правду-матку режет,
т.е., так сказать, сечет.
Он выходит из трамвая
и из метрополитена.
Он, как пешка проходная,
переходит переход.
Веку атома и спида
новый век идет на смену,
а тому до суицида
остается, может, год.
Старичок, держи беретку,
нос по ветру (револьвером)
да присядь на табуретку,
дорогой интеллигент.
Нет в ногах (и выше!) правды,
в голове (и ниже!) - веры...
Нэ журыся, всюду прав ты.
Наступает хэппи-энд.
* * *
Летая, ликуя, играя
Ц. это ц. - О.М.
Взлетал я в зенит и планировал вниз,
но я не участвовал в войнах.
Играл бессеребренно в бисер на бис,
как бес у небес неспокойных.
Клевал наклонений каленую суть,
ничуть не склоняя колено.
И лысого флага болтался лоскут
тоскливо - то клево, то влево.
Болтун многоякий, глумливый глагол,
как гугол , бездонен и гулок,
на руки, на крюки и просто - на пол
не лóжил охальных охулок.
Напротив: матроны, мужья и зятья,
Светланы, Ларисы и Вали
в восторг приходили, в мосторг заходя,
и 5 мне любезно совали.
Шестой - обглодает последнюю кость,
и вот я - журнально и книжно -
цикутой цикады от(п)равлен на пост,
на мост моего модернизма.
От берега А и до берега Б
он реет - от края до края.
Я - виден. Но главное: сам по себе.
Летая. Ликуя. Играя.
_______________________________
Гугол - самое большое число
* * *
Нежностью книжника тронута книга чудес.
Благоухают страницы корицей и сдобой.
Но перечтем не о хлебе, насушенном днесь,
не о текущих лепешках, отравленных содой.
Нет! О рокфоре, светящемся сизой слезой,
об уставном соответствии специй посолу.
Празднично брызнет рассыпчатой пеной Праздрой,
и кордамон, салютуя, зависнет над Псоу.
Срам осетрам, прозябающим в сонном садке!
Жги им глаза, отраженная жуть мельхиора!
И трюфелям: не являются ни перед кем
из-под земли, а уже угождают обжорам.
Странно совку в непредвиденном мире сластей,
трудно жевать сочетания букв - постигая
силу филея, полезность травы сельдерей,
возгласы устриц, ранимую плоть расстегая.
Проще усвоить: от сердца поможет коньяк,
чем приготовить уроки: как жрать артишоки.
Вот кон-соме, про-фит-роли А вот, на полях
почерком ржавым проставлены цены эпохи.
Славлю поваренный текст за его прямоту,
за лапидарность советов хозяйкам нездешним.
Хочется печь и варить. И дарить животу
сладкую жизнь. Но в разумных пределах, конечно.
* * *
Стансы Робинзону
По следам людоедского полдника, мистер Крузо,
поступает закат в Ваше веденье до восхода.
Нимфу можете выбрать, а если неймется - музу
и плодить соответственно - гимн, серенаду, оду:
Мне ведь тоже дано - хоть в автобусе - уединенье
Или в кухне безмолвной, один на один с минтаем -
Что - Свобода? Она одиночество, или деньги?
- Нет ответа. Поскольку мир - не́ обитаем.
Дорогой Робинзон! Позвольте представиться. С Вами
говорит одиночка, к сему не причастный миру.
Я витаю, как Вы, в треугольном моем вигваме,
собираю крушений нетленные сувениры.
Простота воровства, звуковой набор деклараций
Кособокою рифмой намазан сюжет на образ -
и на клетчатый фон нанесен мой стишок дурацкий,
и какой Аполлон внушил его мне, раздобрясь!
А каков Аполлон, такова и его Эвтерпа.
Таковы и иные мои ангела и духи.
Мне бы только успеть проорать, не сбивая темпа,
что-нибудь посмешней из кромешной моей чернухи.
Мне бы только покрыться пупырышками озноба,
мне бы в гавани спрятаться, не поднимая флагов
А лавровые веники пусть разбирают снобы
на каких-нибудь их коллективных архипелагах.
* * *
Вонючие мальчики
Сегодня в метро, верно, Мальчиков Спящих день
в вагонах коричневой линии кольцевой.
Они вырастают из тех синюшных детей,
которых несли по вагонам вниз головой.
Которых мотало, прикрученных за спиной,
спеленутых тряпкой - смеяться, моргать нельзя.
Бухая бомжиха им запах природный свой
передавала, по рвотным лужам скользя.
Отдельно о запахе... Перемешать кило
кала с двойным объемом выдержанной мочи,
заправить по вкусу потом, потом - в тепло,
на сутки около батареи или печи.
Потом - ежедневно орально после еды
четырежды в день (надежнее даже пять),
и будешь в награду за праведные труды,
как мальчики эти, качественно вонять...
Я, может, чудак, но на пробу беру чуток
и, ноздри зажав, как граф - узрев мужика -
вкушаю весомый, как Слово, первый глоток.
Глаза тяжелеют. Подташнивает слегка.
И вот я мотаюсь, смердящею плешью вниз,
ногами вперед, демонстрируя атлас вен.
Ударь меня. Крикни: "А ну-ка, cука, проснись!" -
и я покачнусь, я рухну, смиренно нем,
и я покачусь, как плод - перезрев на суку,
и вот: перемена мира - одним пинком.
Пацан-перестарок - я все никак не секу,
чту там, из дыры летит и гудит - по ком.
* * *
Уроки музыки
Репетиторша Муза все учит меня: 'Полиричней!
Душу, душу раскрой! Да пошире, чтоб видели все.
Что за рифмы, старик! Так вообще рифмовать неприлично!..
Тут - любимую вспомни в ее ненаглядной красе.
Тут - уместен пейзаж, непременно с дорожкою лунной.
Там - обсценно приправь нашу русскую удаль тоской.
А в четвертой строфе намекни, что созданием юным
увлечен твой герой, ровно сдвоенный Гумберт какой...'
.........................................................................................
И - корявый балбес - неужели дождусь пересдачи?!
Наконец, оправдаю унылый безрадостный труд?
И каникул мираж промелькнет сыроежкою с дачи.
И седой академик мне, брезгуя, выставит 'уд'.
И с условной зачеткой рвану в виртуальное небо.
Там молчит ураган и орудует ласковый бриз.
Что земное теперь! Я все грезил: небесного мне бы!..
Ну, и вот она, Вечность - труду и усердию приз!
* * *
Сказка
Слов в обрез. Мыслей тоже негусто, по правде сказать.
Образ жизни похож на какой-нибудь modus vivendi.
Я, как Ваня-дурак, шкандыбаю, плешив и пузат,
в лубяную избушку к косматой взъерошенной ведьме.
Уж не знаю, почует ли мой отвратительный дух
и пихать меня в печь поспешит ли, подставив лопату.
Я скажу ей: 'Бабуля! Чего ты взъерошилась вдруг?
прямо жар у тебя. Не слетать ли сейчас к аллопату?'
И она расхохочется вдруг, словно фея, юна.
И воскликнет веселым девчоночьим басом: 'По метлам!'
И уже мы летим! И вокруг расцветает весна!
И орлы поднебесны роняют на спины помет нам.
В vitu novu летим, вроде Данта с Петраркой своей
или как мастерок с разбитною своей маргариткой.
Челюстями вставными напрасно не клацай, Кощей.
Хрен догонишь нас: ты, иммортель, недостаточно прыткий.
Я стал тоже иной - обольстителен, строен и юн.
И в любом направленье сумею обрушить удар свой
Кроме волка, со мной рыжий кот, между прочим, баюн.
И считай, что мое уже все Тридевятое Царство.
* * *
Случай с военным
Военнослужащего полюбила змея.
Она ночами приходила к нему пешком.
А военнослужащий был такой же, как я.
Только я с их уставами поменьше знаком.
Он был, видимо, храбр: от армии не косил.
И дедовщину с пониманием принимал.
И то сказать, тронь его какой-либо дебил -
до койки до собственной вряд ли бы дохромал.
Вонзился в дебила бы жала злой язычок,
дебилу бы плохо было, он даже бы сдох.
А военнослужащий получил бы зачет,
боевой отличник и кавалер орденов.
Он потом, наверное, генералом бы стал,
потому что сызмала жезл железный носил,
потому что верен был лишь змеиным устам
и от армии потому что не откосил.
А я перевожу, запаса старый старлей,
в черновики лес, чтобы пнями прорастал в них.
Не взрывал, не орал: 'Огонь!' И сам себе змей.
И даже курсор от меня уполз, изменив.
* * *
Время перемещается поступательно
Время перемещается поступательно и почему-то рябит поперек.
Выдыхает мгновенья спрессованные знаменательных и незнаменательных дат.
Ах, как - по этому эскалатору, движущемуся вниз и вперед -
я с удваивающейся скоростью пробежал бы вверх и назад!
Текущие нулевые года,
т.е. от нуль первого по грядущий десятый, почти что не в счет.
Они, правда, чем-то, и даже многим, похожи на те, что давно прошли.
Как будто бы некто в бесцветном, а может быть, просто черт,
Из особенной эзотерической вредности перепутал девятки, тройки, нули.
Во всяком случае, я б оттолкнулся пятóю ошпóренной от современности и - айда
в смутные девяностые, где грозные теперь олигархи ходили под стол,
где путчи коммунистические сотрясали столичные города,
а свободному телевидению только еще грозили державным перстом.
Приостановился бы в памятные 80-е и поглядел бы еще, может быть, разок,
как в апрельском озоновом воздухе 6-я статья Конституции
неуклонно катится под уклон.
С дебатирующими депутатами, как серсо, покатал бы Пятое колесо.
Отоварил бы свеженькой водочкой ежемесячный блекловатых тонов талон.
Задержался бы, застоялся бы еще на 10-летие-полтора позади.
Кроссворды в душной курилке, ЛТП (личный творческий план),
стенгазета по вечерам.
Производственные чаепития, мемориальные пряники, строго с портретов - вожди.
Все еще живы и деятельны. Дети лопочут и ползают - пи-пи да ням-ням.
А чуть выше - сангвиником-козликом
я по лесам, кинозалам и даже озерам (не бодаясь!) скакал.
Ах, гулянки, экстаз молодой, поиск методом тыка, вот-вот догоню,
(о)познаю, короче - найду.
И неожиданный после увенчанный закономерный
и, как оказалось, довольно успешный финал.
То есть новая жизнь началась и, возникнув,
в момент превратила предыдущую в ерунду...
Еще на ступеньку-другую, и вот: год одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
Май. Орлов над вокзалом и молнии над мостом я вижу, как будто вчера...
Июнь. Полыхание запаха: липа. Не злой, но все-таки, кажется, зной.
Август-сентябрь. Жара. И отчетливо слышно лязганье танков из-за бугра.
Но выше, выше! Туда, где доска в интегральных красуется кружевах,
где среди лекции по диффурам приемник,
чуть ли не детекторный - Гагарин! - вскричал.
Несанкционированный выплеск восторга, манежные струи очищающих вахт...
Все теперь - наше! Москва - космопорт, спутников гордый причал.
И еще: по склонам грядущего МКАДа укладка квадратной травы.
Целина, где восходы, свинарник и розовый тальник на нем.
И картофельные пыльные будни, без годов и без дат, увы...
Это время, с которым сегодня я как бы на Вы,
а когда-то скакал и резвился веселым и глупым конем.
И на угли глядел у костра, однозначно и монотонно угасающие к утру.
И думал: вот это запомню теперь навсегда (и запомнил - вот!)
А наверное, это я (да и все мы) в такую играли игру,
как бы двигали фишки: работа, урок, поход...
Я смотрел как на площади Красной - еще допионерские карамельки жуя -
из далекого ряда, у ГУМа, а в душе ликовал и пел -
небольшой - но я знал, что Великий - человек в шинели (это я Его вижу! Я!)
попирая могилу предшественника, выколачивал смрадный из трубки пепел.
И уж вовсе времен в глубине я гляжу, как, найдя под откосом тайник,
мы, дети, кидались боевыми гранатами (и почему-то не взорвались).
А однажды с юга на север (или с севера, может, на юг) - откуда он к нам проник? -
проплыл дирижабль краснозвездный зеленый, как огурец
или длиннозерный гигантский рис.
Внизу за глухим забором, но сверху мы видели все,
жил бывший поверженный враг:
пленные хмурые немцы копошились,
и доблестно их сторожил наш геройский конвой.
Мы знали: покажь им красную тряпку, на советский хоть отдаленно похожую стяг -
ух как бы они - Доннерветтер! - зашлись бы, закашлялись в ругани злой!..
А бабуля на керосинке, не глядя - да и зачем! - варила рисовый суп.
Толокняную кашу под цвет одеяла, мешала в кастрюльке и грела среди одеял.
Дедушка с мамой трудились за свой небольшой еще дореформенный рупь.
И постоянно отсутствовал пропавший без вести папа,
которого я никогда не видал...
Что ж, эскалатор приехал, вот оно, начало времен. По дороге в Москву
безликий мужчина в кепке надо мной, на подушке узкой лежащим, глянул в окно:
'Подъезжаем к Казани' - сказал - и с этою фразой я почему-то всегда живу...
Но еще из времен было самое давнее, скажем, времени - дно.
Стульчик высокий, кажется, серый, но может, и голубой.
В кухне просторной сияет и блещет медный начищенный кран.
Около двери соломенная копна - она называется просо, стожок небольшой...
С дедушкой на траве... Печенья-коржи на соде...
Далее тишина, бессловесно гаснет экран.
* * *
|
