Кто держит паузу

Тут что-то случилось с глазами Раневской, что-то случилось со светом и с атмосферой на сцене. Не было ни вздрога, ни аха. Вообще никакой реакции. Странный покой. А глаза смотрели с какой-то завораживающей… неопределенностью. Испуга нет, обиды нет, гнева упрека, мольбы… ничего нет. Спокойная задумчивость. И еще улыбка. Чуть-чуть. И тоже без выраженного состояния - и не насмешка, и не горечь, и не веселье.
'- В-о-о-а-т выдумала! Л еще умной называешься… Сорок лет л в доме живу…
- С летами ты, значит, глупеть стала.
- Да и ты не поумнела, коли так нескладно говоришь'.
Вместо привычного юления да поклонов Филица-та всерьез обсуждает оскорбления, которые ей сыплют, и всерьез отвергает их. Отстраненность человека, перешедшего какую-то важную грань.
'…Кто ж за Поликсеноп ходить-то будет? Да вы ее тут совсем уморите… Я вчера… у ней изо рту коробку со спичками выдернула… Нешто этим шутом?..'
Сошальская в роли Барабошевой находила в этой сцене по-настоящему суровые, жесткие краски. Никаких мелких эмоций по данному поводу, никаких 'захлестов' или сказанного 'в сердцах'. Мавра решение приняла, как камень положила. Это философия, давшаяся суровым опытом н еще более суровыми опытами над другими.
'Кто захочет что сделать над собой, так не остановишь. А надо всеми нами бог…'
Вот так-то. Пусть слабый сгинет, пусть больной умрет. На все божья воля. Ни жалости, ни пощады. Нянька уловила эту ноту. Да, все всерьез. И Поликсене, как давеча Платону, 'душу вынут', и старая нянька всерьез по миру пойдет. Филицата еще не знает, что сделает, но говорит, как никогда не говорила или десятки лет не говорила,- подчеркнуто на 'ты', нисколько не угождая, не сердясь и не прося. Заговорила, как в вечность глядя.
'А тебя держать нельзя, ты больно жалостлива',- отрезала хозяйка и пошла.
А Филицата:
'Не к одной я к пей жалостлива, и к тебе, когда ты была помоложе, тоже была жалостлива. Воз ом ни молодость-то…'
И дальше опять включается тема основной интриги пьесы.
'А ты забыла, верно, как дружок-то твой вдруг налетел? Кто на часах-то стоял? Я от страху-то не меньше тебя тряслась всеми суставами, чтобы муж: его тут не захватил'.
Эго возникновение из дальних времен фигуры Гроз нова как молодца-удальца - неожиданная материализация мифа о любви 'первой красавицы в Москве' к лихому воину. Все это забавно и снова в жанре комедии. Так и игралось, И зрители тут много смеялись. Однако раз приоткрывшаяся пропасть, бездна - не забывалась. Есть рубеж, за который нельзя перейти безнаказанно. Не знаю, имел ли в виду Остро в с кий такой оборот в этой сцене, но у Раневской он был. Был с первой читки и на всех репетициях, И на всех спектаклях. Для меня основная тональность спектакля строилась с учетом этой ноты - чисто трагической,- данной Раневской на самом раннем этапе работы. Именно от этой ноты не успокоительная точка ощущалась в названии, а все растущий вопросительный знак: 'Правда - хорошо, а счастье лучше???-' Неужто так? И во веки веков? И не соединить? И не выстоять правде против счастья?
'- Что я прежде и что теперь - большая разница; я теперь очень далека от всего этого и очень высока стала для вас, маленьких людей… И солдатик этот бедненький давно помер на чужой стороне.
- Ох, не жив ли?'
А зрители-то Грознова уж во всех видах повидали! Во как закручено!
'- Никак нельзя ему живым быть, потому я уж лет двадцать за упокой его души подаю, так нешто может это человек выдержать.
- Бывает, что и выдерживают'.
Тут хохот в зале стоит, а то и аплодируют.
'Так ты пустых речей не говори, а сбирайся-ка, подобру-поздорову! Вот тебе три дня сроку!'
Ну что ж? Может, это и сказка. И три дня - как из сказки. И мы, зрители, знаем, что Грозное сейчас явится из своего тайника и, уж наверное, сломает все железные решения хозяйки. И Филицату тогда оставят доживать жизнь в доме, а не выкинут на улицу. Может, и сказка с добрым концом. А может, и нет.
Вот Раневская кинулась вслед за хозяйкой, а двери перед ней захлопнулись. Ткнулась. Отпрянула. Огляделась невидящими глазами. И стала бормотать: 'Да я-то хоть сейчас…- Это про уход…- Поликсену только и жалко, а тебя-то, признаться, не очень… сорок лет я в доме живу… сорок лет… Поликсену жалко… сорок лет… Поликсену жалко…'
Все слова Островского… Все Филицатины. Все из этой сцены. Только повторены многократно и в том порядке н ритме, который импровизировался Раневской на каждом спектакле по-разному.
'…Жалко.., Поликсену… А тебя, Мавра Тарасовна, не жалко… Но раньше - такая уж я от рождения- и к тебе была жалостлива, когда ты помоложе была'.
Вот сколько раз это слово варьируется. Жалость! 'Бедные! Бедные!' - говорит Раневская в жизни. йЯ их (его, ее, вас) жалею',- говорит Раневская в жизни. Но я уже отмечал многозначность этого слова в ее устах. Та же многозначность выходила и на сцене. И кроме буквальной жалости через это слово прошли и любовь, и христианское прощение, и непримиримость, н .приговор. Так актриса повела свою Филицату от благостности, от вполне возможной здесь условной сказочности к реальной психологической драме живого человека. И в том, как уходит Филицата после этой сцены.-драма одиночества, драма брошенности, драма человеческой неблагодарности.
Потом будет еще встреча Мавры Тарасовны с Силой Грозновым и ее превращение. Будет финал, где полетит со своего поста злодей Мухояров и раздавлен будет сынок Амос, а Платоша и должность получит и Поликсену в жены-ну как в сказке' все к одному… И будет 'конгресс', где все персонажи рассядутся на праведный суд. И в центре все та же Мавра - непоколебимая н теперь уже праведная. А сбоку - последняя в ряду - Филицата-Раневская. Она помалкивает. И тоже вроде в 'конгрессе' сидит. И ей тоже награда вышла-из дому не прогнали, доживать позволили. А ведь спасла-то дело она! Грознова разыскала она. Поликсену уберегла, Платона от тюрьмы спасла - все повернула она. По сказке, по веселой комедии - крутила добрая старуха интригу и выкрутила. По жизни… а поглядите на Раневскую, сидящую сбоку. Вот и видно, что по жизни. В ней! В ней назревает последняя нота спектакля, ее последний уход.
Как я виноват! Перед зрителями, перед памятью О Раневской. Телевидение решило снимать спектакль. Прямо из зала, но ходу. А я, как режиссер, возразил - качества не будет. Поговорил с Фаиной Георгиевной. Она, конечно, против. Для нее театр с камерами несовместим. Хотели снимать скрытой камерой. Но я-то знал, что много совсем темных сцен. Значит, надо будет добавить свет, и сильно добавить. Ра невская заметит, разволнуется. И вообще - надо подготовиться, снять достойно. Отложили. Снимем осенью. Кто знал, что время уже отмерено, что не месяцами, а днями считать надо. Оправдания есть, а вина остается. Не сняли.
Съемка была назначена на 19 мая 1982 года. И отменена. А спектакль шел. Это был страшный спектакль, С первой сцены она стала забывать текст. Совсем. Суфлируют из-за кулис - не слышит. Подсказаывают партнеры - не воспринимает. Отмахивается. Мечется по сцене и не может ухватить нить сюжета. Вторая картина была катастрофой. Мы сидим по двум сторонам стола. Сколько раз уже это было! Ну, случалось, и забывалось что-то. Но был уговор: в этом случае Грознов сам намекнет на то, что должна посоветовать ему Филицата. Если пауза затянется, Грозков повернется к няньке и скажет громко: 'Я, отдохнувши, сегодня же понаведаюсь к воротам!' -и поднимет средний палец, как восклицательный знак. А Филицата встрепенется, шумно втянет воздух и, весело сверкая глазами, не спеша, подробно, звучно: 'Да-а-а! Вы, отдохнувши, сегодня же понаведайтесь к воротам!'
А если забывание на этом не кончилось, ну что ж, поехали дальше. Грозное как бы вспомнит: 'У вас там всегда либо дворник, либо садовник сидят?!' А Филицата: 'Вот-вот… У нас завсегда либо дворник, либо кучер…- интонация подчеркивает: кучера пропустил- Островского точно говорить надо,- либо садовник у ворот сидят…'
Думаете, скучно было два раза один и тот же текст слушать? Да нисколько! Когда такой казус случался при хорошем настроении - только сверкало все. Раневская так лихо, так красиво и смачно выкладывала интонацию при повторе текста! И еще глазами намекала (а потом за кулисами и словами говорила): вот как славно под суфлера-то играть. Зубрить текст - дело, конечно, святое, но все же не главное. Главное - живой жизнью жить, а не по закоулкам памяти шарить. Подать текст зрителю! Суфлер должен подать текст актеру, а актер - зрителю. Вот театр! Только это уметь надо.
И Фаина Георгиевна умела. Когда случались такие диалоги-подсказки - весело бывало. И Галина Костырева - третья наша партнерша по этой сцене - сидит, улыбается счастливо. А по залу ходят волны доброжелательного тепла. А память что! Память слабеет с годами. Душа не слабеет. Не должна слабеть, если сам ее не слишком изнашиваешь. Раневскую всегда смешило излишнее восхищение техническими, поддающимися анализу сторонами актерского дела.
- Вася Качалов обожал читать наизусть. Вы не подумайте, я не из фамильярности зову его Васей - это он настаивал. Почему-то стеснялся, если звали Василием Ивановичем… Читать обожал. Это было трогательно, но иногда мучительно - он слишком много знал наизусть. И вот идет концерт. Публика в восторге. Зал рукоплещет, Качалов читает еще, еще… Финал. За кулисы врывается человек, подбегает к Качалову и падает перед ним на колени, руки в стороны и кричит: 'Какая память!'-Раневская смеется.- Какая память- вот и все, что он оценил.
- Ко мне после спектакля 'Дальше-тишина' входит пожилой, такой сверхинтеллигентный театрал. Голова слегка трясется. А я усталая, еле дышу. Он говорит: 'Великолепно, великолепно! Извините, ради бога, но сколько вам лет?' А я говорю: 'В субботу сто пятнадцать'. Он: 'Великолепно! Великолепно. В такие годы и гак играть!'
Смеется, смеется Раневская.