Маленький рабочий кабинет Главного. По левую руку от стола - пульт с кнопками, микрофон и два телефона: один обычный, черный, и другой, белый, с золотым советским гербом на диске. На круглом столике - лунный глобус и тарелка с двумя румяными яблоками.

За столом, устало расслабившись, сидит мужчина лет пятидесяти, плотный, с седым бобриком, в очках с тонкой золотой оправой. Руки играют толстым красным карандашом. Есть такие очень обыкновенные карандаши под названием 'Особый'.

Перед столом лейтенант, летчик. Молодой белобрысый мальчик. Он позволяет себе вольность: стоять не по стойке 'смирно', а в этакой непринужденной позе, располагающей к неофициальному разговору. В то же время он старается казаться собранным и молодцеватым.

- Значит, вы вместо Чантурия?- спрашивает человек за столом,

- Так точно, - бойко отвечает лейтенант.

- Та-ак... Молчат.

Дверь тихонько приоткрывается. Именно приоткрывается: входит Сергей.

- Заходите. - Человек за столом говорит это лениво, без тени какой-либо приветливости. - Вы из лаборатории Бахрушина?

- Да, Степан Трофимович, - подтверждает Сергей.

- Ваша фамилия...

Сергей понимает, что Главный не вспомнит фамилию, не вспомнит, потому что не знает. И подсказывает:

- Ширшов.

- Так это вы Ширшов? - Человек за столом с нескрываемым любопытством разглядывает Сергея.

- А что?

- Да нет, ничего, - весело говорит Степан Трофимович, отмечая в памяти лицо Сергея. - Знакомьтесь. Этот товарищ вместо Чантурия... Сергей протянул руку:

- Сергей.

На лицо лейтенанта прорвалась улыбка:

- Раздолин.

- Отведите его в пятый корпус, покажите машину. Там как раз занятия сейчас, - говорит Ширшову человек за столом и, обернувшись к лейтенанту, спрашивает: - С пропуском у вас все в порядке?

- Так точно, - с веселой готовностью отвечает лейтенант.

Человек за столом снимает очки, жмурясь, потянул бумаги с угла стола. Это значит: разговор окончен...

И вот они уже идут по просторному двору завода. Весна. Яркое, звонкое апрельское небо. В синей тени корпусов лежит грязный, пресно пахнущий сырым погребом снег. Еще висят кое-где блестящие, хрустально чистые зубья сосулек, но крыши уже сухие. На одной из них, раздевшись до пояса, лежат на животе двое маляров. Они выкрасили почти всю крышу и оставили себе лишь небольшой сухой и теплый островок и тропинку к пожарной лестнице.

Корпуса новые, светлые, с широкими блестящими полосами стекла, стоят ровно и свободно. Двое идут по асфальтовой дорожке, обходя лужи, в которых плавают нежные облака. Иногда Сергей искоса взглядывает на Раздолина. 'С Чантурия его не сравнить, Чантурия был орел', - думает он.

И вдруг!.. В серебряной водосточной трубе что-то треснуло, оборвалось и с громким пугающим шорохом покатилось вниз. Из зева трубы посыпались острые осколки льда. Раздолин, еще не поняв, что случилось, инстинктивно шарахнулся в сторону. 'И этот человек полетит на Марс?' - со злой обидой думает Сергей.

В комнате шесть письменных столов. Комната большая, светлая, в два окна. Если подойдешь к окнам, увидишь новые четырехэтажные корпуса семнадцатой лаборатории, асфальтовые дорожки, обсаженные молоденькими тополями, и маленький бетонированный бассейн, над которым всегда рваными клочьями Поднимается пар: семнадцатая спускает туда горячую воду со своих стендов. Зимой тополя у бассейна всегда в мохнатом инее. На подоконниках в комнате два хиленьких цветка, стакан и мутный, залапанный графин с водой. Один цветок заботливо подвязан к щербатому движку логарифмической линейки, воткнутому в землю. На потолке комнаты четыре белых, унылых конических плафона; их уже, впрочем, не замечают, к радости начальника АХО, противника вообще каких бы то ни было преобразований в инженерном быту.

В комнате шесть столов, 'лицом' к окнам, по два в ряд. И шесть стульев. Нет, стульев пять. За первым столом у окна в левом ряду - жесткое кресло. Столы одинаковые: желтенькие, с одной тумбочкой, скромнее и дешевле которых не бывает.

Людей, которые работают за этими столами, сейчас нет. Не часто случается, что уходят все, но иногда случается. Впрочем, столы могут тоже кое-что рассказать об этих людях.

Стол Бориса Кудесника, обладателя единственного кресла, покрыт толстым стеклом. Под стеклом табель-календарь с рекламой сберегательных касс, фотография маленького глазастого мальчишки и какие-то аккуратно нарисованные таблички, назначение которых, как и смысл букв и цифр, известны одному Кудеснику. Настольная авторучка в виде ракеты, телефон и кресло так отличают стол Кудесника от всех других столов, что опытный глаз сразу определит в нем стол начальника. И не ошибется: Кудесник - начальник сектора, остальные пятеро - его сотрудники. Кудесника нет, его вызвал Бахрушин: перед большим совещанием у Главного Бахрушин, как всегда, устроил свое, маленькое совещание, 'разминку'.

Справа от стола Кудесника стол Сергея Ширшова, того самого, который ведет сейчас лейтенанта Раздолина в пятый цех. Это чистая случайность, что в комнате нет Ширшова. Вызвали ведь не его, а Кудесника, Но Кудесника не было, и Антонина Николаевна, секретарша Главного, сказала: 'Ну, все равно, пусть придет кто-нибудь из его сектора'. И Сергей с удовольствием пошел. Пошел с удовольствием, но это совсем не значит, что Сергей какой-нибудь подхалим, использующий все удобные и неудобные случаи, чтобы покрутиться у начальства перед глазами. Среди людей, работающих в этой комнате, подхалимов нет. Просто Сергею интересно было пойти к СТ. (Было принято называть Главного инициалами имени и отчества. Этого человека уважали по-настоящему, никогда не скатывались до фамильярностей, вроде 'Степан' или 'Трофимыч'. Просто так уж повелось: Бахрушин был 'Бах', реже - 'шеф', Главный - Эс Те.) Итак, на втором столе, столе Сергея Ширшова, стояла только дюралевая втулка, заменяющая ему весь письменный прибор. Во втулке остро отточенные, хищные такие карандаши. Как стрелы в колчане. И все. Ширшов очень не любит, когда у него берут карандаши. Дело даже не в том, что карандаш можно сломать. Карандаши тупятся, а Ширшов любит только острые карандаши.

За спиной Кудесника стол Нины Кузнецовой. Он покрыт перевернутой наизнанку миллиметровкой, которую она меняет чаще, чем Витька Бойко рубашки. Девственно чистое поле уже обезображено несколькими торопливыми строчками с томными лебедиными шеями интегралов и пометкой для памяти: 'Отдать Квашнину каталог'.

Сосед Нины справа - тот самый Виктор Бойко, о рубашках которого шла речь. На его столе привычный для всех обитателей комнаты завал бумаг и чертежей, исчезающий перед концом рабочего дня и с волшебной быстротой вырастающий вновь каждое утро. За это Бахрушин под горячую руку однажды уже сделал ему нагоняй, что не дало, впрочем, никаких заметных результатов. Нина и Виктор сейчас на занятиях у машины в пятом цехе.

На стене у пятого стола приколота кнопками фотография кота с одним прищуренным глазом, вырезанная из немецкого иллюстрированного журнала. Под котом - таблица футбольного первенства. На столе пузырек чернил для авторучки. Из него 'сосут' все. За этим столом работает Игорь Редькин. Наконец, последний, шестой стол, стоящий за спиной Нины, принадлежит Юрию Маевскому. Он тоже покрыт миллиметровкой, но не вывернутой наизнанку. На ее бесчисленных квадратиках добрый десяток абстрактных орнаментов - плоды неосознанной игры ума. На столе Маевского письменный прибор: две чернильницы на мраморной доске. Прибор очень мешает Маевскому, но он его почему-то не выбрасывает, хотя грозился сделать это много раз.

Итак, в комнате шесть столов. Комната эта, часть лаборатории профессора Виктора Борисовича Бахрушина, - почти совсем невидимая ячейка в масштабах огромного человеческого улья, в гигантском комплексе лабораторий, испытательных стендов, конструкторских бюро, цехов опытного производства и десятков обслуживающих их звеньев, начиная от подстанции и компрессорной, кончая библиотекой спецлитературы, очень хорошей поликлиникой и очень плохой столовой. В этой комнате работают шестеро. Шестеро из тысяч, подобных им.

Большое координационное совещание готовилось задолго и началось, как и полагается такому совещанию, без опоздания - точно в одиннадцать часов.

Это уже другой кабинет Главного - для заседаний. Большой, высокий. Современная мебель. Полированные до зеркального блеска столы с ножками чуть в сторону. Стоят столы, однако, по старинной, должно быть, допетровских времен традиции: буквой Т. Посередине перекладины Т сидит Главный. Все места за столом заняты. У стены на гнутых, блестящих ярко-красным пластиком стульях тоже сидят. Всего человек тридцать. А может быть, и больше. Много народу нездешнего, незнакомого. Незнакомого, впрочем, Кудеснику. Он сидит у стены: слишком мелкая сошка, чтобы сидеть у стола. Бахрушин (вот он сидит у стола) знает почти всех. Эс Те, разумеется, всех. Совещание идет уже два часа, и конца ему не видно. Виноваты математики: очень долго морочили они всем головы в своем докладе по траекториям. Главный верил математикам, знал, что все у них было готово еще месяца четыре назад, и обстоятельность их доклада раздражала его.

Траектории его не волновали, не в них сейчас дело. Главный нервничал: времени прошло уже много, и он боялся, что другие вопросы, поважнее траекторий, начнут комкать. Он понимал, что если кто-нибудь начнет 'проворачивать поскорее', придав тем самым разговору другой тон и ритм, то даже ему, председателю, исправить положение будет нелегко. Главный знал толк в совещаниях. Поэтому он обрадовался, что доклад о ТДУ - тормозной двигательной установке - был хоть и кратким, но подробным и деловым...

- Так, с ТДУ все ясно,- говорит Главный, - пошли дальше. Служба Солнца. Прогноз на время полета. Прошу, Юлий Яковлевич.

Этого Кудесник знает. Юлий Яковлевич Венгеров - астроном, академик. 'Загорелый, черт, - с завистью думает Борис. - Хорошо ему там, в Крыму. Курорт, а не работа'. Венгеров действительно выглядит ну просто превосходно. Он еще совсем не стар для академика, тем более для академика-астронома, - лет сорок, от силы сорок пять. Весь какой-то ладный, красивый, загорелый, с крепкой молодой шеей. По шее - ослепительный крахмальный воротничок. От него шея кажется еще чернее. 'Командировку бы к нему выбить у Баха', - думает Кудесник. Но знает: все это мечты, сроду не было такого, чтобы в Крым давали командировку. Да, откровенно говоря, ведь и нужды в ней нет никакой... А в Крым хочется. Он ездил в отпуск в Коктебель в прошлом году. Здорово! Потом родился Мишка, и... Пока Кудесник предается воспоминаниям, академик начинает говорить:

- Товарищи! Новости у нас малоприятные. За последние два месяца происходит нарастающий процесс периодических быстрых сжатий магнитных полей Солнца. Это приводит к кратковременному нагреву солнечного газа до температуры порядка тридцати - тридцати пяти миллионов градусов. Быстрый нагрев, в свою очередь, ведет к возникновению рентгеновского излучения и выделению частиц больших энергий, в том числе весьма концентрированных пучков протонов с энергией до ста двадцати миллионов электроновольт...

- Сколько? - резко перебил академика маленький лысый человечек, сидящий напротив Бахрушина.

- До ста двадцати миллионов электроновольт, - спокойно повторил астроном. - Нет никаких оснований считать, что к июлю эти процессы затухнут. Наоборот, можно предположить, что они будут прогрессировать, так как отмечено, что...

- Но, Степан Трофимович, - взмолился маленький, лысина которого мгновенно стала младенчески розовой, - ведь это при нашей защите превысит допустимую дозу облучения! Шутка ли, сто двадцать миллионов?!! - И он оглянулся вокруг, призывая собрание разделить его негодование.

- Простите, Юлий Яковлевич. Вот ваши рекомендации, - Главный вытащил из папки несколько сколотых скрепкой бумаг, - исходя из которых рассчитывалась биозащита. Ни о каких ста двадцати миллионах тут речи нет.

Кудесник уже бывал на подобных совещаниях и знал, что этот вкрадчивый, почти ласковый тон Эс Те не предвещает ничего хорошего.

- Степан Трофимович, вы просили среднегодовые цифры интенсивности вспышек, и мы их вам дали. - Венгеров сел.

- Мы ничего не просили. - Ласковые ноты уже исчезли. 'Начинается', - подумал Борис. - Нам нужны рекомендации по биозащите корабля. Вот их мы и получили. А теперь вы даете прогноз, из которого ясно, что ваши собственные данные занижены.

- Если бы мы могли прогнозировать Солнце на годы, весь этот разговор был бы ни к чему.

- Да вы понимаете, что мы не можем менять биозащиту? У нас каждый килограмм на счету...

- Степан Трофимович, очевидно, этот вопрос относится к биофизикам. - Венгеров уже плохо сдерживал раздражение.

- Этот вопрос относится к вам! - взревел Главный. - Я доложу о срыве по вашей вине программы, утвержденной правительством! И тогда мы будем говорить не здесь... Вот там, - Главный ткнул большим пальцем вверх. - Посмотрю, как вы там будете рассказывать, вы и расскажете, откуда берутся ваши протоны...

- Активность Солнца от этого не уменьшится! - отпарировал астроном.

- Речь не о Солнце, а об ответственности за свою работу! Зачем нам нужна эта филькина грамота?! - Главный потряс в воздухе листками. - На какие нужды ее прикажете употребить?!!

Никто не улыбнулся. Кудесник увидел, как тесно стало загорелой шее астронома в крахмальном воротничке.

- Поймите, наконец, - заорал Венгеров, - что существуют нестационарные процессы, которые...

- А плевать мы хотели на ваши нестационарные процессы! Раньше надо было думать о нестационарных процессах! Что нам теперь прикажете делать с вашими нестационарными процессами?!

Оскорбленный академик отвернулся.

- Аркадий Николаевич, сколько вы потребуете еще на биозащиту? - секунду передохнув, спросил Главный у маленького.

- Думаю, килограммов восемьсот-девятьсот.

- Во! Восемьсот-девятьсот! Вы знаете, что это такое - восемьсот-девятьсот килограммов, - снова набросился Главный на Венгерова.

Только услышав такую цифру, Кудесник понял, насколько все это серьезно. Утяжелить корабль почти на тонну. Как?

- Извините, Степан Трофимович, но продолжать разговор в подобном тоне я считаю бессмысленным. 'Сейчас или пойдет волна цунами, - думал Борис, - или начнется отлив'.

- Отлично! Послушаем двигатели, - спокойно сказал ЭсТе.

'Отлив', - понял Кудесник.

Поднялся красивый, со звездой Героя Социалистического Труда на модном пиджаке представитель могучей фирмы двигателистов.

- Форсирование двигателей так, чтобы взять восемьсот-девятьсот килограммов полезной нагрузки в сроки, которые у нас есть, невозможно. Вы сами это прекрасно понимаете, Степан Трофимович.

- Так! - торжествующе сказал Главный, словно даже обрадовавшись этому ответу, и быстро взглянул на Венгерова. - Что скажет седьмая лаборатория? - Он обернулся к Бахрушину.

Очень спокойный, встал Бахрушин. И сказал, как всегда, коротко, просто и убедительно:

- Увеличение веса потребует новой отработки системы ориентации, даже если мы впишемся в ту же геометрию. Ну а если не впишемся, - Бахрушин развел руками, - тогда сами понимаете. Летит к черту вся аэродинамика, все заново... Кроме того, увеличение полезной нагрузки потребует новой тормозной установки или форсажа старой. И на то и на другое нужно время, хотя бы месяцев шесть... Бахрушин сел.

- О каких шести месяцах может идти речь? - картавя, спросил носатый человек в очках. Его Борис тоже знал, только фамилию забыл. Он из Астрономического института.- О каких шести месяцах может идти речь, - повторил очкастый, - если противостояние Марса начнется в октябре! Можете делать вашу установку четырнадцать лет, до следующего противостояния...

- Откладывать запуск, срывать программу нам никто не позволит, - глухо сказал Степан Трофимович. - Какие будут предложения?

Долгое, тягостное молчание. Отвели глаза. На Главного никто не смотрит. Народ тут сидит опытный. Знают: сейчас сказать что-нибудь невпопад опасно вдвойне. Да и что скажешь, по правде говоря? Как ни крути, а восемьсот килограммов - сила!

- Надо снять одного космонавта, - неожиданно для самого себя вдруг сказал Борис Кудесник. - Это даст около тонны веса и место для экранов защиты. Полетят не втроем, а вдвоем...

Все обернулись на его голос. Все смотрят на него. У него красивое от волнения лицо. Густые вразлет черные брови. Упрямый подбородок. И очень молодые глаза. Все смотрят на него, а потом тихонько переводят взгляд на Главного: что скажет?

Огромный многоэтажный цех. Пятый цех, цех общей сборки. Если подняться к его стеклянной крыше - туда, где под рельсами мостовых кранов тяжело висят перевернутые вверх ногами вопросительные знаки крюков, - перед вами предстанет - удивительная, грандиозная панорама, центр которой занимают гигантские тела ракет - циклопических, невероятных сооружений, монументальность которых может соперничать с великими пирамидами. Ракеты расчленены на части - значит, скоро в путь. Только так, по частям, можно вывезти ракету из цеха, доставить на ракетодром. Это будет уже совсем скоро - в июле. Если будет.

В цех входит Ширшов. За ним - Раздолин. Входит и останавливается перед зрелищем ракет. - Ну, вот они... - говорит Ширшов. Раздолин молчит. Он знал, что они большие, очень большие, но никогда не думал, что они такие большие. - В порядке телега? - улыбается Сергей, покосившись на Раздолина. Не очень-то он чуткий человек, этот Сергей, и всякие восторги людские для него так, 'коту редькинскому под хвост'. (Это он так любит говорить, имея в виду фотографию - единственное украшение их комнаты.) Он знает, что Раздолин видит ракету в первый раз, понимает его, помнит, как сам увидел ее впервые (не эту, лунную, чуть поменьше) и стоял - не вздохнуть, не выдохнуть. Но сейчас он показывает Раздолину ракету и уже поэтому не может проявлять никаких восторгов. 'Для меня это - дело привычное. Быт', - вот что он хочет сказать своей улыбочкой-ухмылочкой и 'телегой'. Хочет сказать и наврать, потому что, сколько бы раз он ни видел ракету, она всегда волнует его, всегда остро чувствует он щемящий душу восторг, глядя на маленькие фигурки людей рядом с ней, такие маленькие и слабые, что нельзя поверить, будто они создали ее. Ширшов, человек в чувствах своих скупой, здесь, в цехе, испытывает радостную влюбленность в людей. И чувство это кажется ему каким-то книжным, надуманным, недостойным настоящего мужчины. В его лексиконе подобного рода волнения называются 'размазыванием соплей'.

- Домчит с ветерком, - опять говорит Ширшов и тут же понимает, что чувство меры уже изменяет ему. Черт его знает, может быть, он и не такой уж нечуткий человек, этот Ширшов.

- Значит, ты теперь вместо Чантурия? - спрашивает Сергей, помолчав.

- Вроде пока да.

- По правде сказать, мы удивились, когда Коля сказал, что Чантурия сняли... Здоров, как бык...

- Галактион самый здоровый, это верно, - соглашается Раздолин. - Немного нервничал в сурдокамере, вот и сняли... Он потом шумел. 'Я, - говорит, - общительный человек. Надо это учитывать...' Сергей улыбнулся.

- Тебе смешно, а ему? Я и сам не понимаю, зачем сурдокамера, когда летят втроем... Ну, ладно... Пошли?

- Ну пошли...

И они идут к одной из ракет и становятся все меньше и меньше не только потому, что удаляются, но и потому, что приближаются к ней.

Ракеты предназначались для 'Марса' - межпланетного корабля с людьми на борту. Снаружи 'Марс' был прост и бесхитростен. Простота эта была, как говорил Бахрушин, 'не от хорошей жизни'. Атмосфера Земли заставляла конструкторов идти на обманчивый примитивизм форм. Там, на своей широкой космической дороге, послушный воле своего капитана, 'Марс' должен был преобразиться. Раскрывались защитные створки иллюминаторов, обнажалась ячеистая поверхность солнечных батарей, из сложных электронных семян медленно прорастали длинные и тонкие стебли радио- и телеантенн и, поднявшись, распускались на конце причудливыми серебристыми цветами, чашечки которых, как подсолнухи к Солнцу, поворачивались к Земле. Там, на миллионнокилометровой черной дороге Космоса, корабль преображался не только внешне: начиналась его сложная, рассчитанная до миллиметров, граммов, долей секунды жизнь.

Победив тяготение планеты, он мчался с точностью, в тысячи раз превосходящей точность курьерского поезда. Невидимые рельсы траектории вели его к той точке бескрайней бездны, куда через три месяца после старта корабля, подчиняясь законам небесной механики, должен был прийти Марс. Эти рельсы лежали на миллионах шпал математических формул. Их было так много, что будь все люди Земли математиками, они не смогли бы справиться с легионами вопросительных знаков, заключенных в них. Тогда на помощь пришел электронный мозг вычислительных машин, способный в тысячи раз обгонять человеческую мысль. Подобные же машины рассчитывали тепловые режимы двигателей всех ступеней и аэродинамический нагрев корпуса, решая сумасшедшую головоломку спасения металла и человека от жара, соизмеримого с жаром поверхности солнца.

Внутри корабля размещались двигатели управления и тормозные двигатели мягкой посадки, готовые к работе каждую секунду. Это они должны были потом поднять корабль с Марса в точно назначенный срок: 17 октября в 04 часа 47 минут по московскому времени. Внутрь корабля были втянуты телескопические 'ноги', которым предстояло отпечатать первые следы на песке марсианских пустынь. Внутри были радио- и телеаппаратура - советчик, друг, надежда и отрада, живой голос и лицо Родины.

Внутри неслышно работала заботливая аппаратура терморегулирования, автоматы искусственной атмосферы и другие регенерационные автоматы, ежесекундно обновляющие эту атмосферу.

Внутри - пища и вода - самое лучшее, самое питательное, самое вкусное, чем только могла накормить и напоить Земля.

И все это и многое другое надо было не просто предусмотреть, выдумать и рассчитать, но и сделать. Создать неведомые сплавы, топливо сказочных свойств, материалы, которых нет во всей солнечной системе. Надо было плавить и полировать, точить и варить, штамповать и клеить, выпаривать и перегонять - не просто хорошо, а невиданно хорошо. Мощь двигателей измерялась миллионами лошадиных сил, но чем измерить силу и нежность человеческих рук, нажимающих на кнопки низко гудящих электронных машин, двигающих послушный угол линеек кульманов, сжимающих рукоятки широких, как река, рольгангов прокатных станов, масляно блестящие штурвалы станков. Мозолистых и хрупких, легких, как птицы, и тяжелых, как булыжники, нескладных и ловких, в белых перчатках и в саже, с маникюром на ноготках и черноземом под ногтями - живых человеческих рук. Миллионы людей строили этот корабль, быть может, не всегда зная, что они строят именно его. Но они знали нечто более важное, знали Главное, знали, что они строят Будущее. Уже не то, туманное, далекое, доступное правнукам, похожее на розовую сказку о райских садах, а живое, завтрашнее, трудное, очень трудное иногда, но уже не то, в которое верили, а то, которое делали каждый день. Может быть, поэтому и не казался всем этим людям фантастикой полет к планете Марс.

 

Назад

В начало раздела

Далее