Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Научный форум | Отправить открытку

Если бы мы всегда подражали в технологии Западу, Гагарин никогда бы не стал первым.

И вот когда появляется слово "конец", тут-то и говоришь себе: теперь началось, и смотришь на все вокруг и удивляешься, как это многие ничего не замечают, а другие замечают то, чего вовсе нет и делают выводы, и выводят себя в герои или, как минимум, в пострадавшие от чужого воображения.

Восьмидесятые годы... Он любит кино. Он прямо-таки помешан на нем. Его воодушевляют пустые залы и театральный принцип - принцип заинтересованного дилетанта, вечно стоящего с непокрытой головой, полуоткрытым ртом и свечой в руке в Храме Десятой Музы. Он косится в сторону случайного зрителя, идущего на любой огонь, и отрицает его.

В одном из номеров журнала "Советский экран" он читает интервью, данное его другом, которого он не видел уже несколько лет. Когда тот говорит о своих детских впечатлениях: "Это было время "Острова сокровищ" и "Всадника без головы", он полагает, что мог бы сказать то же самое. Они жили в одном дворе, вместе вырастали, играли в одни и те же игры, и хотя он был ниже ростом и младше на год своего теперь преуспевшего друга, их нерасторжимую связь определяли выражением "вас водой не разлить".

В его памяти есть один заветный уголок, в котором бережно прислонены рыцарские доспехи, оставшиеся с дворовых турниров, придуманные гербы со скрещенными мечами и роскошными птицами, начало послания, мудреного и витиеватого, скрепленного круглой, поставленной донышком бутылки, печатью, что-нибудь типа: "Досточтимому сэру Арчибальду от сэра Питера..." и фигура главного заводилы, выдумщика всех забав, его друга, вокруг которого они бегали гурьбой.

Вода их не разлила - годы развели по жизненным обстоятельствам, по разным городам. Он знал, что друг живет в столице, что занимается вроде бы кино, но конкретностью это стало тогда, когда он увидел его первую работу, короткометражный фильм "Дирижер", вошедший в альманах "Неокрепшие души". Увидел совершенно случайно, зимой, в маленьком зале клуба железнодорожников, плохо отапливаемом и пустом; фильм сначала не хотели показывать, - для сеанса надо было набрать, кроме него и пожилой пары, еще хотя бы двух человек. Под ногами вертелось двое школьников, но узнав, что фильм "наш" и не детективный, они быстро смылись. Сеанс был один единственный, больше не предвиделось ; он держал перед глазами фамилию с афиши, стопроцентно связывая ее с тем Анатолием, которого знал, и, смешно сказать, готов был догнать или остановить кого-нибудь на улице и уговаривать зайти в клуб, билет купил бы и еще деньги за оказанную услугу заплатил. Но ничего этого не потребовалось, еще двое парней подошли, из вечно веселых; билетер (полная женщина в возрасте), откусывая сладкую сдобу, задернула штору, пропустив собравшихся в зал, и крикнула механику, чтобы начинал.

Билеты продавались на удлиненный сеанс. Разумеется, никакого удлинения не было, не было даже простейшей рекламы "Страхования" или сдержанных "Новостей дня", - сразу же пошли титры фильма. Пожилая пара было заворчала, но потом утихла. Вечно веселые почти сразу же оказались вечно случайными. Сначала смеющимися там, где не надо, потом зевающими, громко, до слез, чуть ли не в десять глоток раздирающими рот. Такие обычно ходят в кино, чтобы убить время. И убивают фильм , если тот "трудный". (Удивительный термин кочует в печати, но пользуются им за неимением другого.) Ходят просто так, наугад. Шел, в киоски заглядывал, на витрины глазел, оказался перед кинотеатром, - зайти что ли? С девушкой брел, от скуки брючинами снег мел, - куда бы податься? Или до отхода поезда три часа оставалось, - ну как в кино не пойти? - был однажды такой случай, которому он являлся свидетелем. Перед началом фильма выступала девушка, рассказывала о творчестве режиссера, объясняла его концепцию видения мира, вспоминала предыдущие работы, - словом, защитные меры, которые иногда применяются в целях подготовки зрителя к "трудному" (снова!) фильму. Говорила долго, старалась очень, - а в зале люди действительно случайные оказались. (Он, например, знал одного "любителя", давно еще, специально покупавшего билет в зал хроники, самый дешевый, для того только, чтобы попить в буфете кинотеатра самого лучшего, как он уверял, в городе пива.) Но самым случайным оказался один нетерпеливый мужчина, он сразу же, как только девушка вышла на сцену, что-то удивленно воскликнул, немного послушал, а потом возмутился: "Это что же, кино не будет?.. Давай переставай! Кончай ерунду в самом-то деле!.. У меня поезд через три часа!" В зале смеялись. Девушка, конечно, смутилась, но как-то довела свое выступление до конца. Минут через двадцать после начала фильма к слову "выход", горящему в темноте, стал пробираться опаздывающий на поезд, за ним потянулись и остальные, - так весь сеанс и шли нескончаемым эшелоном.

В клубе железнодорожников ему повезло, к третьему сюжету альманаха вечно веселые уже порядком насмеялись, назевались и ушли, хлопнув на прощанье дверью, пустив в зал струйку морозного воздуха. Ноги его к тому времени хорошо подмерзли, но он позабыл обо всех неудобствах, глядя на экран , - мятый, весь в складках, он топорщился, но не мог помешать ему проникнуться настроением "Дирижера", войти в его мир - мир достаточно условный, пронизанный мотивами уходящего детства, пробуждением обостренного чувства мира окружающего. В центре - ребенок, странный мальчик, понимающий звуки, обладающий способностью ими управлять. Он не играет ни на каких музыкальных инструментах, ему это даже противопоказано. (Сцена с пианино, когда он открывает крышку и пальцем нажимает одну только клавишу, - звук лопнувшей струны долго стоит в комнате после того, как он убирает руку и слушает, как бы впитывая одной жалобной, расстроенной нотой весь инструмент, тем самым досконально его узнавая, после чего последний уже не подлежит восстановлению.) Он внутренним зрением накапливает все звуки в себе, он их видит в каждом предмете, сначала в своих игрушках, потом в матери, отце, бабушке, школьных товарищах... Ему, того не замечая, легко и вполне безобидно потворствуют. Он уже знает внутренний код каждого, держит его в себе, постепенно подчиняя всех своей власти. Те, кто видел "Дирижера", должны были запомнить, как обрывается эта притча. Главный герой стоит в кругу подростков; холодное, строгое лицо мальчика говорит о том, что он владеет какими-то исключительными правами и знаниями, они только для него, а нам достается вопрос: кто ведает, что из него будет дальше и что станем с нами.

"Дирижер" тронул своим прихотливым смычком его душу. Обстоятельства сложились так, что в тот вечер у него с женой вышла небольшая размолвка и она не увидела этого фильма, но, может быть, подумал он потом, благодаря тому, что он ушел из дома, неоправданно громко хлопнув дверью, и принялся бродить по городу, взметая снежную пыль, уподобившись вечно случайному, но невеселому, пока не добрел до клубной афиши, - именно благодаря этому, подумал он , входя в квартиру, выпал ему случай увидеть фильм, о котором он сказал Инне, когда подсел к ней на диван, - поджавшей губы, устремленной в телевизор, - что это примечательная работа, и сюжет весьма забавный, а делал его Анатолий, тот самый, искренне надеясь этой новостью заглушить несдержанность дверного хлопка и вызвать у нее должный интерес.

Она разжала губы и сказала, что безусловно рада его удачному выходу из дома и не очень-то удивляется тому, что Анатолий стал режиссером, всегда она предполагала в нем что-либо подобное, и ведь у него же были наклонности, разве ты не помнишь? Она сказала "наклонности", а он, мысленно поправляя ее, сказал себе "задатки". В задатках было более здоровое начало, в наклонностях же никакого начала не было, а был только какой - то нехороший путь вниз. Ему показалось, что иногда каждый из них ищет повод для того, чтобы поупражняться в сложностях семейной жизни, она находит его, например, в испорченном утюге, он - в подгоревшей картошке. Такая легкая забава для того, чтобы не забыть, что их только двое, а не, скажем, четверо, как раньше, когда они были бесшабашны и насмешливы. Он помнил о задатках и о тех днях, от которых осталось несколько разрозненных фотографий, кадров одной общей картины, что никак теперь не хотела складываться , и сложно было, например, догадаться, что он говорит, пожимая плечами, взявшей его за руку Вере (локтем другой руки он касается прямо сидящей, смотрящей перед собой Инны ) ; что последует за преувеличенно ужасным взглядом Инны в затылок Анатолию, который разрезает на куски арбуз и что-то рассказывает смеющейся то ли его словам, то ли тому, что происходит за его спиной Вере. Это уже тогда были маленькие, застывшие фильмы. А ведь была еще и целая серия снимков, связанная с окном. Анатолий выбирал точку съемки, говорил: "Вот отсюда нас щелкнешь", отдавал фотоаппарат и садился на подоконник, делая при этом какое-нибудь лицо, выражающее или крайний (на краю третьего этажа) идиотизм, или собирал две могучие складки на высоком лбу и погружался в такие глубинные размышления, так далеко уходил, "крайне", что, казалось, он думает за всех один-единственный на всем белом свете. Он и окно. 0н подвижник духа, страдалец, самоуверен, даже глумлив, снисходителен, озабочен, робко, на пуантах, выглядывает в окно, оскалился, чему - то удивился, обидели его, напугали до могильных крестов, совсем задавили тяжестью слов, он оглох, он ослеп. Он на окне, у окна, за окном, под окном. Оно наглухо закрыто. На предпоследней фотографии он стоит перед распахнутым окном спиной к зрителю, опустив плечи, с заложенными за спину руками. На последней фотографии - только распахнутое окно.

Инна работает в одной серьезной организации, целиком связанной с бумагами. Раза два-три в год надо ездить в Москву подписывать эти бумаги. Она ездит.

Он не любит играть в шахматы, от них у него болит голова. Постоянно почему-то выходят испанские партии. Ему кажется, что он играет в какую-то другую игру.

Однажды он пошлет автору "Дирижера", "Отложенного разговора" и "Когда ты спросишь" письмо, но пока что он не знает об этом.

Следующий его фильм "Отложенный разговор" они смотрят вместе. Это какая-то бесконечная цепь "отложенных разговоров". Все невнятно, сумбурно, наспех, связь между событиями только в словах: "Знаешь, потом поговорим... я позвоню, ты позвони, напиши...", события словно лепятся друг к другу в беспорядке, создавая совершенно ирреальную обстановку, которая начинает довлеть над действительностью, так что последняя выглядит какой-то подчиненной и нелогичной. Логичны только отдельные сцены, а обнаружить логику всего действия чрезвычайно трудно. "Искусство кино", откликаясь на фильм, пишет не о мнимой неумелости молодого режиссера, а о твердом расчете, c которым он все это строит. Но для чего? Почему? Почему действительности отказывают в существовании? Только любовь героев могла бы быть единственной реальностью, осязаемой физически в случайной череде мелькающих лиц, предметов, обрывков предложений, музыки, газет, пересечении улиц, переездов, перелетов. Но этого не происходит, пишет дальше критик, в одной знаменательной и поэтичной сцене фильма начавшийся вечером дождь, сливающийся с морем, сплошной стеной неба и воды обрушивается на город и размывает любовь (зритель это словно зримо ощущает), на рассвете она бледнеет и исчезает навсегда. Эти потоки воды говорят о "реках одиночества", напоминают строки Рильке: "когда тела обнявшиеся эти уже того не ищут, что искали..." Он и она расстаются. Возможно, ей не было бы так обидно, если бы она знала, что ей пренебрегают потому, что у него есть кто-то еще. Сначала она не догадывается, что она не нужна не потому, что есть другие, а потому, что ему вообще никто не нужен. Когда она узнает об этом, то перестает терзаться прежними подозрениями, - она начинает его ненавидеть. Так почему "уже"? - спрашивается в статье.

Система звездочек в "Неделе" на редкость единодушна: почти все топчутся посередине, выставляя три, о неудаче никто не говорит, о ней, быть может, молчат прочерки не смотревших фильм, а таких почти половина.

Впрочем, пишут разное. Об эклектике, о претенциозности, даже о пошлости. Отмечают ненужные отступления, затянутость, сбои ритма, провалы, когда кажется, что фильм неминуемо погибает, но перед самым падением вдруг взмывает вверх, как сорвавшийся канатоходец, подстрахованный в последнюю секунду. ( Реальная метафора фильма). Герои какого-то неопределенного возраста: и по внешности, и по поступкам. "0жидание возраста", - говорит один критик. "Режиссер издевается над молодежью", - говорит другой и добавляет, что сознание автора разламывается на части; его, автора, не видно за всем происходящим, не видно его отношения к нему...

- Это никому не понравится, - говорит она.

- Ну и что в этом такого? - возражает он. - Людям ведь всегда нравится то, что они могли бы сделать сами.

- Непонятно, где начало, где конец. Как продолжение какого-то фильма...

- Или продолжение жизни?

- Так не бывает. Это не жизнь.

- Ладно, не жизнь... Конечно, не жизнь. Это обещание и призыв обещать дальше.

• Здесь нет ничего интересного.
• А любовь?
• Это - любовь?!
• Ты не обратила внимания, что он ответил ей, когда она спросила его: ты любил когда-нибудь? Он сказал, что это заранее рассчитанный на его слабость и подчинение вопрос... "Ты бы меня лучше спросила: тебя когда-нибудь любили?" Какое верное замечание! Всегда спрашивают о том, что "ты", а то, что на "тебя" направлено, это никак не интересует. Все хотят, чтобы их любили, а чтобы самому любить, этого никто не хочет.

• А это не прием, вот это как раз жизнь. Ведь в жизни мы все, что видим, - если по-настоящему смотрим, - то видим вблизи. Каждая встреча - лицом к лицу. Наоборот, мне кажется, что стало слишком много вторых и даже третьих планов, - из-за этого и люди кажутся второстепенными... Вот был сделан упрек, что повсюду царит произвол автора, что действие насыщено ложными ходами. Пускай это так, пускай даже нарушаются какие-то законы жанра. Но так ли это страшно? Ведь соблюдение всех правил, знание как уже можно и пока еще нельзя привело к тому, что сплошь и рядом нет авторского фильма, нет авторской книги, а есть следование в русле предыдущего проверенного, утвержденного, а значит, правильного.

Он говорит, что в "Отложенном разговоре" нет никаких нелепостей. Суть таких кажущихся на первый взгляд хаотических наслоений в том, что у единиц происходит понимание того, что жизнь приводится к общему знаменателю и вместе с тем происходит разрыв цельности впечатлений, когда какая-нибудь мелочь, на которую большинство внимания не обращает и даже за мелочь не считает: так, воздух, - становится довлеющей над человеком, через нее он все и всех видит, когда из случайности рождается закономерная цепь (сам факт установления такой связи уже приводит к созданию "меченого" внутреннего мира) и что дальнейшее обострение может привести к тому, что у самой здоровой и веселой части населения обозначено, как "с жиру беситься", "дурью маяться", а потом и "сдвигом по фазе".

Да-да, говорит она, это обыкновенно бывает, когда внутри тебя не все благополучно. Ты можешь улыбаться, говорит он, в этом нет ничего оскорбительного для фильма, он и должен вызывать такую реакцию, ведь это своего рода "оконный стиль", условное зрелище.

Ей кажется, что за условное зрелище надо платить условные рубли.

Чтобы дополнить свою мысль, он пытается рассказать ей о вечно веселых любителях пива, опаздывающих на поезда. Она не понимает его.

Он говорит ей, она слушает, она не хочет слушать, надоело, и вообще непонятно, кто все это будет слушать, смотреть, читать...

Да, ему кажется, что он мог бы снять точно такой же фильм, и что она осталась для него в чем-то неприступной, вот только он не может разобраться в чем. Единственное, что он замечает , как она бывает к нему снисходительна, а это очень неприятно чувствовать. Она до него снисходит: "А-а, ты..." и проходит куда-то дальше. Тогда он сбивается, путается, понимая, что наговорил много ненужного.

Ему в фильме нравятся первая и последняя сцена. Они совершенно одинаковы, одни и те же слова говорятся героиней герою, в одной и той же последовательности: "Жизнь - это натуральный сок, а ты все чего-то искусственного хочешь..." Но разница все же есть, во второй раз отношение к ним меняется, слова чуть замедлены, но не теряют, казалось бы, прежней интонации. Однако неожиданная пауза перед "хочешь" меняет все дело. Небольшое затемнение фона сцены способствует тревожному настроению.

Лучше всего ему разговаривать не с ней, а с собой, - так для него больше ясности. К фильму невозможно выработать устойчивого отношения, самая первая, не рассуждающая реакция - отрицание. "Непонятно, что их томит, стягивает, превращает в формулы, а не живых людей". Он отвечает: Вот именно отсутствие всякой видимой причины. Пустота всегда что-то создает взамен настоящего дела, она обволакивает, становится бетоном. И не надо ничего объяснять до самой точки - достаточно нескольких узнаваемых штрихов, чтобы войти в понимание. А войти не все способны, многие остаются за дверью, полагая что за ней тупик. Разве можно знать наперед, как все обернется?.. Дело в том, что главный герой вырван из привычной системы координат, внутренняя жизнь показана внешними средствами. Эта изнанка неявным образом приводит к мысли, что частный случай каждого может стать отказом от общего времени. Не за что зацепиться, чтобы его обвинить или оправдать, - он ничего не делает. И самое печальное то, что он вынужден ничего не делать тем, что готовило его к совершенно другой жизни.

Когда Инна на следующий день замечает ему, что герой "Отложенного разговора" прошел мимо настоящей любви, он говорит ей: "Там, где женщина, там всегда еще что-то кроме нее самой".

Приходя в областное управление "Спортлото" на работу, он думает, что получает свою небольшую зарплату за самую горячую близость к удаче. Ни в "5 из 36", ни в "6 из 48" он никогда не играет.

Не надо заниматься математикой, пересчитывать их, составлять пары; на тех двух фотографиях они представляют собой некое цельное сообщество с подписью, сделанной чернилами на одной из них: ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ. Там - легкость хода счетверенного времени, самые первые слова в мимолетном взгляде: лето, солнце, жара и насыщение черно-белого пространства их прежним смехом, которого если и нет, то всегда можно придумать. На первой фотографии, которую сделал Анатолий, он в центре, слева Инна, справа Вера. Вера ухватила его за левую руку , когда он было повернулся к Инне. У него нетерпеливое выражение лица, остановленное в движении, плечи приподняты в слабом недоумении, слегка досадливая улыбка объяснения на какой-то Верин вопрос. Ее глаз не видно, они опущены на его руку, на которой видны часы. Она полуоткрыла рот и смеется чему-то. Глаз все равно не было бы видно, даже если бы она их подняла, - узенькие щелочки брызнули бы беспричинным весельем. Короткая стрижка, сплошная светлая щетка волос по всей голове. Что-то от розового бесхитростного поросенка. Вечная веселячка. Товарищ всем, славный малый, "малыш", как называли ее они между собой до тех пор, пока она не вышла замуж. (Замужество Веры - нечто, о чем говорится вскользь, один раз Анатолием: "Не выдержала птичка". "Малыш", обретший крылья, выпорхнул из обязательного комнатного заточения как-то неожиданно, после летней практики, сказалась, видимо, оторванность от общего стола . ) У него ручкой подрисованы усики, на этот раз его пощадили, обычно ему пририсовывали густую бороду или закрывали лицо огромными квадратами черных очков. Они сидят за столом. На угадываемой бутылке кефира написано: БУРГУНДСКОЕ. Поверх стопки тетрадей, на обложке, раскрытых страницах: PL АУВОУ, САМОГОН - ДРУГ ЧЕЛОВЕКА. От экрана телевизора проведено облачко, в рамке которого сообщается, что МОРАЛЬ МЕНЯЕТСЯ ПОТОМУ, ЧТО МЕНЯЮТСЯ ОТНОШЕНИЯ В ОБЩЕСТВЕ. Две последние буквы (ВЕ) налезают на голову Инны, которая сидит с самого края стола, не облокачиваясь на него. Она неестественно выпрямилась, руки сложены на коленях. Она выпадает из общей сцены, совершенно безучастна к остальным двум фигурам. У нее большие, глубокие глаза, они первыми привлекают в ней внимание. Видны тонкие, плавно очерченные линии рта, правильность, соразмерность всех частей лица. Темные волосы собраны в тесный пучок. Она пристально, даже с какой-то обидой смотрит в объектив. Во вскинутом подбородке читается вызов. На ней светлая кофточка-безрукавка, по воротничку надпись: Lov е. Пестрое платье Веры не тронуто буквами; нет никаких слов на клетчатой рубашке центральной фигуры, только на свободной от часов руке, от тонкого запястья, по локтю, до самого подвернутого рукава мелко тянется Зоркий Сокол.

Вторую фотографию, ТАЙНУЮ ВЕЧЕРЮ, делал он. В центре, за тем же столом, Анатолий. Вокруг головы очерчен нимб , на груди, поверх белой майки крест. В широкой улыбке обнажив зубы, сильными загорелыми руками он разрезает арбуз, словно делит на части модель мира. (Внешне - без слов, но с внутренним текстом в этих зубах.) На поверхности арбуза блик, и на высоком открытом лбу Анатолия тоже блик, как на новой машине. Большой, спелый арбуз, блестящий, большой Анатолий. Вера снова смеется, вздернутый носик щекочет воздух комнаты, в которой они собрались посидеть, послушать музыку, "попиться". Инна сзади большой, блестящей, спелой двойни на светлом фоне окна крадется с поднятыми руками, растопырив пальцы; ее сделанное лицо - ужасное выражение мести или охоты. Эта фотография - не картина, но она не закончена. Чья-то рука не успела приложиться к ней основательнее, нет столь же непременных, сколь и случайных бороды, усов, очков, дерзких, глупых, зряшных высказываний, персонажи полностью не выявлены. Их категория - квартира, в которой времени нет названия, оно здесь никакое, оно проходит через них курсивом, мелкими, незаметными для них стежками. Боли нет, уколы только щекочут, вызывают смех, потом они уже не замечают ничего и никого в пространстве, заполненном случайным смыслом или обессмысленной простотой незаполненного времени, летнего времени, которое все уходит в песок. Они ни в чем не участвуют, не состоят. Память Зоркого Сокола хорошо одета, раздевать ее - значит обнажать внутренний текст, вновь увидеть лицо Анатолия. Он может себя подать, может, - словно под его загорелой кожей прячется тайна немыслимо благородного происхождения и даже тайного знания - ровно настолько, чтобы об этом догадывались все. И вот что странно: он отбрасывал большую тень и сам был в тени. Он тоже , как и они, был студентом. "Немножко побыл" в отличие от них. Социальный статус, подравненный под безликую сущность, его не устраивал. Есть только один номер, говорил он, первый, все остальные - безымянные. И значит, поиск. Поиск пути и... пока что ожидание. Никто его не спрашивал прямо, но думая о нем и о себе, каждый готов был задать ему вопрос: "Что же дальше?.." А он отвечал, опережая их вопросительные глаза: "Ждать". И вот они словно ждали от него знака какого или сигнала, когда же начинать, а выходило, все равно что услышать от него: "Сидеть! Молчать!" И никто из них не думал тогда, что "сидеть" вот так, как они сидят за столом, - значит бездействовать, а это предательство по отношению ко времени, которое должно было бы готовить героев. И никто еще не знал его пути: сторож, почтальон, банальная, проторенная колея, кт