Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Лидия РАЗУВАЕВА

 «К ДОБРЫМ И БЛАГОРОДНЫМ МЫСЛЯМ И ЧУВСТВАМ»

 С жизнью и мировоззрением известного русского писателя Александра

Ивановича Эртеля (1855-1908) читатели впервые получили возможность

познакомиться благодаря изданию в 1909 году первого и пока единственного

собрания его писем. Популярность Александру Ивановичу принесли очерки и

рассказы "Записки Степняка", вышедшие в 1883 году отдельной книгой.

Несомненно, этому способствовало его писательское кредо: "описывать жизнь

подлинными, жизненными чертами и вести читателей сквозь вереницу злых и

добрых человеческих дел и поступков - к добрым и благородным мыслям и

чувствам".

 Но вместе с признанием судьба преподнесла художнику слова и тяжелые

испытания: заключение по делу революционеров в Петропавловскую крепость,

освобождение из которой стало возможным лишь после ухудшения здоровья;

смерть дочери; разрыв с женой...

 Однако и после всего пережитого писатель продолжал занимать активную

общественную позицию как человек широко мыслящий. Несомненный интерес

представляют взгляды Александра Ивановича на искусство, отличающиеся

достаточно высокой степенью профессионализма и принципиальности. Некоторое

представление о них дает письмо А. И. Эртеля редактору газеты "Русские

ведомости" от 22 февраля 1885 года, хранящееся в фонда Воронежского

областного литературного музея имени И. С. Никитина (1). В основном

посвященное критике одной из картин художника А. А. Наумова, оно, тем не

менее, прекрасно иллюстрирует взгляды писателя на живописное  искусство в

целом. Вот его полный текст.

 "Милостивый Государь!

 В 49 N "Русских Ведомостей" появилась заметка о картине г. Наумова "Дуэль

Пушкина". В этой заметке, между прочим, помещены выражения, с которыми

трудно согласиться, и я именно хотел бы остановиться на них, ибо нет

ничего худшего, как слово, возбуждающее недоумение. Разумеется, будь дело

где-нибудь в провинциальной глуши, всякий мог бы прочитать заметку и

порадоваться: вот-де как прекрасно все устраивается - русское искусство

преуспевает, вот народилось еще "крупное явление в русском художественном

мире" и  притом "крупное" не столько по своим "техническим достоинствам"

("заслуживающим полнейшего внимания"), сколько "по широте и свежести своей

идеи". Но здесь, в Москве, может получиться и другой оборот: проверка

недалеко - картина выставлена в фойе театра Лентовского (2), насчет

"восторженных  отзывов петербургской печати" тоже не мудрено возникнуть

различным сомнениям - в любой библиотеке вся эта печать налицо... И,

конечно, в результате получится нежелательное и странное несовпадение

мнений.

 Начну с "восторженных отзывов". Насколько мне известно, эти отзывы по

преимуществу появились в "Новостях" за подписью Коломенского-Кандиды (3); в

других же газетах -  в отделе хроники, в форме заметок и в виде злостных

киваний на "аристархов" в искусстве - на товарищество передвижных выставок

и академию, упорно не дававших приюта картинам г. Наумова. В большинстве

этих отзывов поражают усиленная "псевдонимность" и преувеличенно хвалебный

тон, изобилующий междометиями. Ни то, ни другое, как  известно, не

соответствует свойствам истинно художественной критики и поэтому не может

обладать и ее автобиографичностью. Кроме того, упомянутое  кивание на

"аристархов" назойливо напоминает припев неудачников: враги! интриги!

козни! и с этой-то стороны делают плохую услугу г. Наумову. Действительный

талант не легко поддается "врагам", особливо в сфере искусства - у  него

есть могущественный союзник против таких врагов: общественное  мнение. А.

И. Куинджи был в одно время в таком же положении как г. Наумов: он  не

пошел со своими картинами ни в академию, ни в  товарищество, и, однако,

никто его не изобидел и никто его огромному успеху не помешал. А между тем

г. Куинджи выступал с пейзажем, где нет места "дидактическим" намерениям;

он был лишен возможности заручиться почитателем, которого именно эти-то

"намерения" и привлекали бы в картинах...

 Нам могут возразить, что г. Наумов, несмотря на всю прелесть своих

картин, потому не мог в свою очередь заручиться общественным мнением, что

ему-де с внешней стороны были предоставлены затруднения в выставке первой

своей картины "Белинский перед смертью". Я не знаю подробности этих

затруднений, но знаю, почему отказалось принять картину товарищество

передвижных выставок. Знаю, что сюжет той картины нравился большинству

"товарищей", что самая личность художника и труд, им положенный на

исполнение картины, возбуждали очень понятную симпатию, но трактование

сюжета - слабость и даже наивность по-женски, отсутствие жизненности,

ученическое отношение к экспрессии - все это говорило против картины, и

она была отвергнута. И, по-моему, эти "аристархи" добросовестно выдержали

свою роль  судей, ибо какие же были бы они "служители искусства", если бы

имевшие  место в картине "посторонние соображения", может быть и очень

благородные, перевесили их критическое мнение? Правда, хорошо, когда

"благодарные  соображения" идут рука об руку с искусством; превосходно,

когда искусство  вырастает из первоначальной своей роли - орудия красоты,

и становится выразителем разумных и нравственных запросов человечества; но

все-таки прежде-то всего и главное всего - чтобы искусство оставалось

искусством и красота -  красотою. Если бы у вас существовал музей

"прекрасных соображений", такой  музей не смел бы отказать г. Наумову в

помещении его "Белинского", но у  "товарищества передвижных выставок"

такие "соображения" не должны и не  могут иметь превозмогающего значения.

Делов в том, что живопись и так называемая беллетристика в этом отношении

поставлена в различные условия. Живопись по самому существу своему не

может положить в основу своих задач  одни только "посторонние

соображения". Беллетристика может говорить "словами" - логикой,

лирическими оборотами речи, - живопись исключительно - образами.

Беллетристика может произвести впечатление и не затрагивая вашу

эстетическую способность - живопись лишена этой возможности. И вот почему

так трудно разобраться в родах и видах литературного творчества и так

сравнительно легко - в живописи.

 Попытаемся же разобраться в картине г. Наумова "Дуэль Пушкина". Миновали

"внешние препятствия", она доступна публике, "аристархи" не в силах

помешать ее успеху... Ей, значит, нечего  бояться критических мнений.

 Пред  нами снежная  поляна, окаймленная заиндевевшим лесом (что не

вяжется с "мокрыми тучами", описанными автором заметки: в воздухе вовсе

не чуется оттепели).  На первом плане Пушкин, де Аршиак и Данзас; в

стороне  от них сани, запряженные парою рыжих  лошадей; впереди лошадей -

сдерживающий их кучер; направо от саней -  фигура удаляющегося Дантеса...

"Пушкин изображен в ту минуту, когда его, смертельно раненного, секунданты

готовятся посадить в сани" - говорит автор заметки. Да, несомненно,

художник  хотел это изобразить, но тогда ему пришлось бы иметь дело не с

такой экспрессией лиц и не с таким сочетанием группы... Данзас все бы

свое внимание  устремлял на человека, истекающего кровью. Глубокая жалость

и глубокая грусть и, наконец, обычная в эти минуты забота не дали бы ему

возможности  стать в позу конькобежца и обратить в сторону Дантеса

воинственно негодующий профиль (не говорю "взгляд",  ибо взгляда нет), де

Аршиак тоже не  мог бы с такой настоятельностью изобразить из всей своей

фигуры секунданта враждебной стороны и притом еще чужеземца, нимало не

заинтересованного "в потере, понесенной Россией". По всей вероятности, в

эту страшную минуту  и в нем бы сказался человек - сказался бы стыд,

свойственный человеку, когда  он хотя косвенно содействует гадкому

поступку, сказались бы неизбежная  растерянность выражения, старание хоть

чем-нибудь загладить смутно сознаваемую, но все-таки не дающую покоя вину

- загладить ее торопливым и старательным усердием при переноске раненого,

выражением участия и жалости. О,  тогда бы он не поддерживал бессильную

руку Пушкина с таким видом, как  будто держит ручку самовара, тогда бы он

не был таким каменным, или нет - таким восковым манекеном, каким изобразил

его художник!

 Пушкин повис на руках секундантов и уперся ногами в снег. Одну руку его

поддерживает де Аршиак, другая - бессильно опущена. Его лицо тоже

обращено к Дантесу... Автор заметки хочет видеть в этом лице: "большие

блещущие  огнем глаза", "лихорадочный взор, полный ненависти и отчаяния",

"горько сжатые губы", "бездну жизни"... Нет, ошибается автор: губы не

сжаты горько, и глаз не блестит огнем (говорю "глаз", ибо Пушкин изображен

в профиль, а рельеф так неудовлетворителен, что подразумевать другой глаз

несколько рискованно)... Есть, правда, попытка на выражение  в лице

ненависти и  отчаяния, но на попытке и останавливается дело: главный

недостаток художника, слабость экспрессии, и здесь его преследует.

 Да, я утверждаю, что художник не справился с сюжетом, подверг его

наивному и поверхностному трактованию, не вдумался в его сокровенную

сущность и во внешние особенности этой сущности. Ему захотелось

подчеркнуть  картину - обычное стремление людей мало "талантливых, а

иногда и ошибка  очень талантливых" (4) - и он подчеркнул ее. Правда, которая

и без всяких подчеркиваний  была бы в состоянии буквально потрясти

зрителя,  осталась в стороне, и на первый план выступило сочинение на

тему: "Какой мерзавец этот  господин Дантес, имевший наглость не дать

убить себя!" И вот для этого  секунданты держат перед зрителем смертельно

раненого Пушкина (именно держат, а не несут), для этого - азартная поза

Данзаса, для этого - манекен де Аршиак и смешная фигура Дантеса,

напоминающая гимназиста, провалившегося  на экзамене и со стыдом

удаляющегося, дабы принести оправдания папаше с мамашей...

 Мыслимо ли такое грубо тенденциозное трактование?

 Пушкин, упавший под выстрелом, преодолевая боль и слабость, поднялся и в

свою очередь выстрелил; затем, обессиленный, он поник и лег на шинель;

секунданты бросились звать стоявших в отдалении извозчиков, раскидывали с

ними забор...  Пушкин лежал все это время, ощущая, как горит его рана, и

истекая кровью... И вот его подняли и понесли, наконец. Жгучее чувство

боли,  тоски и тревоги разрывает его душу. Ненависть к врагу, имевшая свое

место, когда Пушкин хладеющей рукою нажимал курок пистолета, неуверенно и

торопливо прицеливаясь в Дантеса - ненависть эта необходимо должна была

отступить на задний план. Художник захотел предпочесть именно

превозмогающую силу ненависти. И что же вышло Пушкин и Дантес уподобились

бессильным и злым людям, которых побили, а они жалеют, что не им пришлось

побить, и обещают в будущем новую злобу и, следовательно, новую потасовку.

Не надо же забывать, что в представлении всех этих людей, здесь не простое

убийство произошло, а убийство по форме, и это должен был отлично

понимать хотя бы тот же саперный полковник Данзас.

 Но г. Наумову показалось поучительным изобразить именно "бессильных и

злых" людей в "Дуэли Пушкина"; и не смущаясь тем, что это не было так, не

могло быть - он сочиняет момент и насилует подробности, стягивая их к

этому  лживому и сочиненному им моменту. Правда совершалась во всей

великой и страшной поучительности. В эти легкомысленные светские

отношения, в это  сплетение злобы, лжи, тщеславия, оскорбительного

самолюбия и подозрительной зависти, тяжкой, трагической своей стопою

вступила смерть и озарила  этим