Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Станислав Золотцев

БЛАГОДАРЕНИЕ

ВСЕМУ, ЧТО БЫЛО...

(Над страницами книги Николая Малашича "Бесстрашие любви) *

В каждой книге настоящего поэта (можно сказать шире - в каждой сложившейся творческой судьбе), как правило, есть творения, которые надобно называть "ключевыми", знаковыми для автора. Это не обязательно некие "программные" вещи, но скорее своего рода художественный "паспорт", отражающий суть его отношения к бытию.... Мне думается, что Николаю Малашевичу в его мироощущении, в основе его взгляда на мир и на людей свойственно прежде всего то, что выражено в следующем небольшом стихотворении:

Покуда жизнь еще не вся прошла,

На сквозняках метель не прознобила,

В солончаках пустыня не сожгла,

И ты меня еще не разлюбила.

Покуда дни, которыми живу,

Не просто дни - поток толпы и стрессов -

История творится наяву

Сред бед и болей, нужд и интересов,

Я буду прям, упрям, открыт друзьям,

Перед неправдой не развешу уши.

Я знаю точно, что любой изъян

Души моей людские ранит души.

Справедливо будет сказать: перед нами - "штрих-пунктир" судьбы. Не биографии, не анкеты, но именно целостной жизни, из которой выросла поэзия. Или - то, что М. Пришвиным было некогда определенно как "творческое поведение художника". По крайней мере, хоть и не могу эти 12 строк назвать вершинными, "заглавными" в книге "Бесстрашие любви" - лично мне их одних было бы достаточно, даже если б ничего более не ведал об авторе и его стихах, чтобы понять, с достоверностью ощутить: скорее всего, перед нами - судьба офицера. Вот тут выскажу свое основополагающее суждение: все, что в сей книге содержится, есть порождение души поэта-офицера, есть художественно-психологический мир, который мог быть создан лишь офицером-поэтом. С одинаковым удельным весом каждой части этого двуединого понятия...

От этого никуда не уйдешь, одно слово - судьба. Даже на самых чувственно-раскованных, проникнутых жаркой и страстной музыкой любви, строфах лирической поэмы "Выше любви" лежит печать натуры человека, чье служение - ратный труд, исполнение долга военачалия, где все воистину подчинено воплощению смысла профессии - Родину защищать.

"Будто из черных дыр, Из полевых гарнизонов Не разглядел этот мир В силу кошмарных законов. Вечные льды. Облака. Ни высоты, ни таланта. Все поедала тоска: Версты, дорога, пространства...

Вышел на волю. А как Волею этой согреться? Женщина так далека!.. Женщине надо - у сердца... Боже, любовь сохрани! Милая, через бездонье Падаю в руки твои, Плачу в родные ладони..."

Вышел на волю... да, а жесткость, впитавшаяся в кровь и в плоть, жесткость тех многих лет, где все до минуты порой было регламентировано армейским суровым распорядком - она не дает сердцу дышать волей, дышать вольно. И, между прочим, это не только к военным людям относится - ко всем нам, кому "как бы" волю дали... И в любви, и в деяниях - всюду так. "Свободы" и "права" вроде бы есть, а воли - во всех значениях сего древнеславянского глагола - нет. Вот одно из любопытнейших свойств поэзии Николая Малашича: у него вовсе нет тяги к фундаментально-социальным "обобщениям", но нередко, читая его сугубо, казалось бы, личностно-дневниковые зарисовки, строки, обращенные к сладкой дрожи сердца или горько-солоноватому пощипыванию в глазах, когда на дальних заполярных Северах приходит долгожданное письмо, понимаешь, верней - тем самым "шестым чувством" восприятия подлинного искусства ощущаешь и этим всем и за всем этим - "история творится наяву"; как в капле - небо, так в каждом дне отдельной личности отражается движение бытия народа, метаморфозы общества. Но чтобы такое показать- это над очень хорошо уметь. Филигранно. Малашич - умеет, хотя и далеко не всегда равноценно (а кто из пишущих когда умел иначе?) И, подчеркиваю! - это умение поэта-офицера. Да, умение, взращенное тем образом жизни, в котором "погоны, полигоны, гарнизоны", рифмуясь и перекликаясь меж собою, как пункты уставов, почти не оставляют возможности слагать в рифму строки. Оттого-то, проявляя "сопромат", оное искусство у воина-пиита и обретает особую твердость, специфическую четкость, пронизанную пластичностью. С этими качествами даже этюд - "стоп-кадр" давнего селянского отрочества перерастает в глубинно-панорамное изображение социальной психологии:

В работе - весь характер. Бога ради

Не спорьте. Знаю я наверняка.

Один пройдет - лишь травушку погладит,

Другой пройдет - возьмет до корешка.

А так как будто все набили руку.

И все косили. Каждому почет...

Один сшибает травушке макушку,

Другой на пятку что есть мочи жмет.

Такому луг труднее. Ох, труднее...

С детства и по сю пору не представляющий себе лета без косьбы, автор сих заметок, читая эти строки, с грустью подумал: "пятку" надо было б закавычить, но все равно - очень мало кто из нынешних, в большинстве своем "урбанизированных", тем более из юных читателей поймет, что речь идет об опорной части косы, - такие времена пришли... Вот и еще одно мое кардинальное мнение о Малашиче: конечно, его творчество не только "бойцам с седою головой" и их сверстницам внятно, однако все же во всей объемности понять его смогут, по-моему, люди, хоть сколь-либо знающие, почем фунт лиха, и чем он отличается от фунта изюма и фунта стерлингов...

Так вот, возвращаясь к понятию "поэт-офицер"... "Архетип", сущностно-психологическая сердцевина этого феномена, или, нынешним термином пользуясь, его "матрица" - блистательно вылепленные, скульптурно-зримо изваянные жизнью и творчеством Дениса Давыдова и закрепленные Лермонтовым, в начально-грозовые годы XX века блистательно же проявились в двух воинах разных станов - в Николае Гумилеве и Николае Тихонове. А затем, в самой лютой битве за спасение страны и всего человечества, особенно тогда, когда во время Великой Отечественной войны званию "офицер" были во многом возвращены черты прежнего достоинства, на бранных полях и на полях поэзии возникла целая плеяда новых соловьев русского стиха, составившая золотой фонд отечественной литературы советского периода. Имена их, начиная с К. Симонова, С. Наровчатова, Г. Суворова и С. Гудзенко, стали путеводными звездами для большинства пишущих, но особенно для тех, кому в сложные послевоенные и "предперестроечные" десятилетия выпала участь носить офицерские погоны. Среди них свое достойное и особое место занимает имя Николая Малашича...

Далее мои заметки о его новой книге неизбежно обретут очень личностный характер. При всем том, что я не могу сегодня достоверно вспомнить, "пересекались" ли мы с ним лично даже в дни бурной литературной молодости, когда разномастные творческие встречи да и просто общение с товарищами по перу было неотъемлемой и почти повседневной частью жизни. Может, разок и "пересеклись", но - "по касательной".

Гораздо важнее то, что о существовании в поэзии этого имени я знаю более трех десятилетий: особенно сие подтвердилось при чтении "Бесстрашия любви", книги во многом итоговой - ряд стихотворений ясно вспомнился как некогда уже прочитанный... Но даже и не только тем объясняется личностно-пристрастный аспект моих нынешних заметок, что главные (и лучшие, и высшие, как мне видится сегодня) три года моей молодости были отданы офицерской службе в морской авиации на Севере, в краю, где служил и Малашич, а позже неоднократно доводилось бывать и в Забайкалье, и в иных местах, где он также "тянул лямку". Важнее другое: с тех заполярных лет понятие "офицерское братство" тоже стало неотъемлемой и животворной частью моего миросознания - и моего отношения к литературе в частности. Вместе с пусть и не самым профессиональным, но достаточно выстраданным пониманием той пропахшей порохом, орудийным маслом и потом (а иногда и кровью) специфики, в которой сосуществуют та самая "лямка" - и служение Музам. Во все времена эта специфика была непростой, в советские же - нередко и трагедийной. Что и отразилось во многих стихах Малашича:

Что поделать?.. Гремят полигоны

С беспощадностью грубой и злой.

И просветы мои на погонах

С беспросветно сливаются мглой...

И это еще не самые грустные заметки поэта-воина на полях той судьбы, "что растратил половину, половину прослужил". Вообще говоря, в творчестве автора "Бесстрашия любви" явственно проявились, можно сказать - классически проступили наиболее типические, "генетические" качества и свойства художественной психологии, неизбежно присущей каждому, кто принадлежал к офицерско-пиитическому "воинству" последних советских десятилетий. Нет, разумеется: чаще всего - свои, незаемные, нередко и очень самобытные интонации и оборотные речи, особенно обаятельно звучат у него "вкрапления" родного южно-русского говора, как. к примеру, "лелека" - аист, увиденный воином на побывке дома... Однако же многие строки этой книги, обращенные к армейским будням, к тревожным сполохам над приграничными сопками, хибинскими ли, маньчжурскими ли, откровения, рожденные извечными воинскими мотивами - разлукой с любимой, с близкими людьми, и, конечно же, ответственностью за их и всей державы спокойствие, - они таковы, что, думается, и лучшие из вышеозначенной "плеяды" пиитов в погонах если и не подписались бы под ними, то уж точно почуяли бы в них родство своим служивым душам... Взять хоть эту строфу:

На островах штормовая погода,

Ветры как будто с цепи сорвались!

Счастье, свободы, тоска и невзгода

Перемешались, переплелись...

Или - отчаянные строки, в коих точнейше "схвачено" миронастроение молодых кадровых воинов, служивших в уже давние "тоталитарные" годы, - быть может, чуть наивное (особенно с нынешней, "рыночной" точки зрения), но предельно честное и чистое: "Государства нищего огромность! Мне ли из него доить рубли? Должен я нести боеготовность. Раз меня на свет произвели!"

И - в особенности "всехними", "общевойсковыми" - мне представляются певучие пассажи стихотворения "Север. Сопки. Залив...", где тоска по единственной в мире женщине переплавляется в гимн верности и любви: "Мой родной континент, Ты зовешься Большою Землею, Принеси мне конверт, Что подписан любимой рукою. Ту, мою, огради Ото всех ее любящих граждан. И за стол посади, Пусть напишет письмо мне однажды. Тихо плещет волна, С каждым разом - все тише. Где-то пишет она, да никак не напишет".

Это - наше, молодость наша... Многих мне довелось знать из того "стихотворящего воинства", и просто одаренных людей, и наделенных нешуточными, крупными талантами. В моей памяти - судьбы целого ряда этих талантливых поэтов: лейтенанты становились капитанами, дорастали до "двух просветов" на погонах, кое-кто завершал военную карьеру полковником и каперангом. Не буду касаться особо неудачных, горько-драматичных планид - это особый разговор, да и каждый, сколь-либо знающий, что такое воинская служба, понимает: тьма причин возможна для того, чтобы молодой офицер, интеллектуально выделяющийся среди прочих, заслужил бы немилость начальства со всеми вытекающими из нее последствиями. Не говоря уже и о бытовых (извечное "бесквартирье") и сугубо личных неурядицах... Да и ни у одного настоящего творца словесности, носи он мундир или пиджак, дорога ровной не бывает. Но надо сказать, что у большинства-то хороших и сильных поэтов-офицеров их, если можно так выразиться, "творческо-служебные" пути складывались неплохо: рано или поздно, а выходили книги, ребята вступали в СП, в основном переходили на службу в военно-литературных ведомствах, издательствах и редакциях. Кое-кто и немалых степеней достигал на руководящем поприще. Да и то сказать: ведь и государство, и соответствующие органы Минобороны - да, конечно, со всем тогдашним идеологическим диктатом, удесятеренным армейскими законами подчинения и единоначалия, "фрунтом" - но крепко заботились о творческих людях в погонах... И все же - о скольких можно сказать строками героя моих заметок: "О сколькие ушли в столицу, Чтобы потом уйти в мираж"!

Ну, не в мираж, конечно. а вот что надо признать: при всем внешнем благополучии даже самые яркие поэты-офицеры шестидесятых-восьмидесятых лет прошлого столетия, даже мощнейшими художественными потенциалами обладавшие - в "гранды" тогдашнего Парнаса не попадали. В поэтическую элиту тех лет. Никто из них не удостоился, нынешним сленгом глаголя, того "пиара" и тех лавров, какими были обеспечены и увенчаны как лидеры "эстрадного" стиха (они же - "придворная оппозиция"), так и ведущие авторы "тихой лирики" (они же "деревенщики" от поэзии, они же "русская партия" той поры). Даже лучшие из духовных наследников Дениса Давыдова оставались в тени... Диву даюсь сегодня, вспоминая творческие пути, например, Игоря Жданова или Юрия Беличенко и перечитывая их книги. Какое потрясающее начало было у старшего из них двоих, какой мощный резонанс среди читателей в 60-е годы, сколько песен у костра пелось тогда на его стихи! Многим думалось: еще немного - Игорь "живым классиком" станет, подобно его предшественникам из фронтового поколения... Не произошло: став "штатским", понемногу начал как-то затихать и увядать... А как поддерживал незабвенный Ал. Михайлов своего литинститутовского питомца, как доказывал на страницах "ЛГ", что Беличенко - один из первокласснейших соловьев современного русского стиха, - нет, не расступались именитые мэтры, чтоб впустить его в свой тесный круг (хотя - прекрасно это помню: любая аудитория, самая изысканная и искушенная, взрывалась овациями, когда выступал Юра...)

Что-то не "срабатывало" - то ли во взаимоотношениях тогдашних литературных вождей с высшими "идеологами в погонах", то ли "большие звезды" попридерживали своих молодых пишущих подчиненных, но, говорю, в тени оставалась та славная плеяда талантливых поэтов-офицеров... А, может, таилось нечто в самой их психологии, нечто, связанное с внутренней самодисциплиной души, что удерживало их самих от слишком раскованного "творческого поведения", без коего взойти на пиитический Олимп почти невозможно в любые времена. Не могли они ни локтями работать "резко", ни, тем паче, позволять прорываться в своих стихах острокритическим нотам по отношению к "стабильной" действительности "брежних" лет - а именно такие ноты (подчас носившие характер "фиги в кармане") были тогда в большом фаворе у законодателей литературных мод... Что толку сегодня задним числом размышлять над причинами; горе другое - почти никто из талантливых художников стиха, носивших армейскую и флотскую форму в шестидесятые-восьмидесятые, не дожил до почтенных лет. Лишь единицы перешагнули рубеж седьмого десятка своей жизни. (Слава Богу, Малашич - среди них, и не перестает творить). И ведь не только из-за грянувшей "катастройки" с ее измывательствами над защитникам Родины: нет, видно, некий тайный и не прорывавшийся в стихи (или в печать) огонь сильнее припекал им сердца, чем их коллегам в гражданских одеждах. "Какая все же боль! Какая перегрузка!" - вот что прорывается теперь в "Бесстрашии любви"... Да и многое из мучающих нас размышлений над прошлым и настоящим (значит, и над грядущим) проясняется, когда читаешь эту книгу.

...И понимаешь, ее читая: суть не в том, кто "в тени" пребывал, кто в лучах славы. В самом главном поэты офицерской "плеяды" советских лет исполнили обет, четко выраженный когда-то молодым Малашичем:

И все ж мы о себе расскажем,

Пока с орбиты не сошли,

Двух сажен собственной земли.

Собственно, "Бесстрашие любви" и есть свидетельство ее автора о том, что сей обет выполнен... Да, немало в книге болевых строк, написанных явно в "постсоветские" годы - строк горечи и гнева, вызванных небывалой бедой, что постигла Отечество в конце XX века. Попросту, есть стихи, каких просто не может не быть сегодня у честного русского поэта (каких бы он политориентаций не придерживался), слова смертной обиды за поруганность и униженность духовных сил страны и народа. К чести автора, лучшие из таких вещей - не из "общепатриотической" публицистики, из "лица необщее выраженье" являет собой главные черты авторского индивидуального почерка, прежде всего - спасительную мудрую иронию, сберегающую строки от излишней патетики: "Обогатились За несколько дней, Но превратились, Похоже, в свиней. Пойло, жратва Да животная страсть. Надо ж, Москва, Все в стране перекрасть! Боже, за что Наказал ты людей, Обогатив их За несколько дней?!"

Риторический вопрос, но из тех, о коих мои земляки-псковичи говорят так: "В душу верно!".. Читатель встретит в книге и страницы, на которых автор, с седоголовых высот возраста оглядывая свою (свою личную, а не "лирического героя") стезю офицера, поэта, мужчины, подводит итоги, и радостных нот в этом подведении почти не слышится... Замечу, что подобные же невеселые ноты присущи поздним книгам и стихотворным публикациям едва ли не всех товарищей автора по воинско-поэтическому поприщу. (Поразило меня, помнится, что у того же Ю. Беличенко в последних его напечатанных циклах присущие ему изначально щедрый юмор и легкая южнорусская язвительность уступили место сухой и жесткой меланхолии...) Что ж, вроде бы оно и естественно: и за державу обидно, и за себя, любимого... Так что же в "сухом остатке"? - зря служили, напрасно Родину берегли, да и тратили сердце на любовь и, главное, на Поэзию - тоже, выходит, впустую?

Ничего подобного!

...Это не мое личностное утверждение природного оптимиста, сделанное по склонности к утешительным выводам. Это - сама книга "Бесстрашие любви", сама, своей "строчечной сутью" нам говорит. Своим художественно-психологическим пространством. Да и самим фактом своего появления на свет.

Ибо главное, самое корневое и всеобъемлющее качество не просто творчества Н. Малашича, но, по моему убеждению, всего его мира, "первородного хаоса" души человека и художника - заключено в названии моих заметок. Да, благодарение всей прожитой жизни, всему, что в ней было, всем, кто в ней был - вот "нравственный императив" этой книги. Вот что отличает ее от многих "итоговых" книг и публикаций его сверстников по судьбе (опять же - и тех, кто всю жизнь на "гражданке" провел). Чувство счастья от того, что жил, дышал, трудился, исполнял ратный долг, любил, творил... Да. если хотите, это и христианское (хотя и без экстаза "воцерковленности") благодарение Творцу за дар земного бытия, даже если оно и юдолью стало. Тут мне вспоминается шедевр-миниатюра любимого автором Бунина, где на возможный вопрос Всевышнего: "Был ли счастлив ты в жизни земной?" - человек, вспомнив одно лишь только чудо хлебного поля со шмелями и цветами, скажет: "И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленам припав". Вот эти "сладостные слезы" тем более ощущаются в книге, что они не заключены в некие стиховые формулы, в определенные четкие образы или в торжественно-высокие метафоры - нет, чувство благодарения словно бы растворено в самом "воздухе" книги, оно пропитало собой ее духовную плоть. Надо только вчитаться: еще раз подчеркну - Малашич пишет для очень внимательного читателя, не обязательно обремененного большим грузом лет, но уж точно имеющего некий багаж "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", т. е. способного читать пристально... Конечно есть в "Бесстрашии любви" и страницы, которые концентрируют это чувство, более того - его квинтэссенцией являются.

И прежде всего - мемуарная повесть "Помни - судьба писателя трагична", завершающая книгу. По моему убеждению, автор был совершенно прав, завершив сей прозой свою новинку. Хотя бы потому, что она великолепно подтверждает древнюю истину: поэзия - не жанр, а состояние духа, переданное в слове, и жить она может в прозаических произведениях не менее вольно, чем в стихотворных. Эта своего рода поэма в прозе и должна была венчать собой такое издание - книгу судьбы... Не в том ее главное достоинство, что автор воздал в ней свое благодарение людям, без которых вряд ли состоялось его литературное становление: само по себе это его характеризовал бы лишь с нравственной стороны, а не с художнической (хотя, согласимся, воздаяние ученика учителю - не столь уж частое явление в любой сфере бытия, особенно в искусстве). Малашич сделал большее, свершил именно поступок творческий - он создал: вылепил, изваял ярчайшие образы двух своих наставников, каждый из коих был талантливым, неповторимым и по-своему "не шумным" поэтом, отмеченным уникальной скромность. (в ущерб себе) и неукротимой жаждой делать добро для других дарований. Прежде всего - это живой лик Ирины Маляровой, незабвенной ленинградки, воспитавшей не одно поколение питерских гуманитариев - а для Малашича сделавшей столько, что ныне диву даешься: неужели и впрямь такое бескорыстие возможно меж людьми?! Возможно - твердо это говорю, потому что и мне посчастливилось в мои студенческие годы на брегах Невы, в 60-е, быть знакомым с этой удивительной личностью, чья судьба (как женская, так и литературная) сложилась на редкость неласково. А позже, уже в Москве, посчастливилось на краткий срок подружиться с Дмитрием Ковалевым, бывшим морским фронтовиком, который буквально спас своего литинститутского заочника Малашича от забвения в "мираже" армейских будней. Светлая память этим прекрасным людям, а Николаю Ильичу - честь за создание столь зримых их портретов, глядя на которые, убежден, грядущие читатели поймут, какими бы настоящие русские советские поэты...

...И еще в одном убежден: в судьбе истинного дарования все, все предопределено. (Жду справедливых упреков в фатализме - да, грешен). Не могли не появиться эти два чудесных наставника в жизни, в творческом становлении именно такого поэта как Малашич: именно они - каждый по-своему - "вытесали и отгранили" его художественную натуру, от рождения, судя по всему, "черноземно-казацки-размашистую". И Малярова одарила его графической четкостью петербургской школы стиха, и по-моряцки зоркий Ковалев помог офицеру обрести в слове тот "хищный глазомер", без коего его любовная и пейзажная лирика была бы несколько расплывчатой... Так что если и не преувеличил он, говоря в стихах: "Повезло на жестоких людей...", то, читая всю его книгу в целом, можно явственно ощутить, что и везение на людей иного толка тоже было неизбежным.

Попросту не мог Малашич, оказавшись в гарнизоне среди бурятских приграничных степей и сопок, не сдружиться с читинским самородком Михаилом Вишняковым. Ставший ныне "патриархом" сибирской поэзии, одним из, на мой взгляд, лучших поэтов нынешней России, этот забайкальский "герой" многих моих исследований и статей тоже кое-чем поделиться со своим тогдашним земляком-товарищем по перу и поколению. Прежде всего, как мне видится, дал ему "сторону взгляда" на фантасмагорический мир родины Чингизхана как на божественную природу, единую с душой человека: ущерб земле отзывается духовным падением людей. Некие "рудименты" вишняковского влияния явно видны в "забайкальских" стихах этой книги, - вот, к примеру, финал "Пожара читинской тайги":

Как быстро широкий Онон обмелел!

Мы лили и лили в огонь его воду...

Как странно - плакат "Берегите природу!",

Когда все сгорело, - один уцелел.

Вообще говоря, нечастый случай в поэзии: и дальний заполярный Север, и "дикие степи Забайкалья", и колоритная южнорусская сторона - воедино в книге - и в гармонии. Не как "записки путешественника", а как страницы судьбы. Такой судьбы, какая и дает автору выстраданное право сказать:

Но мир всегда таков:

Сквозь мор, и злость, и грусть

Из прорв и тупиков

Вылазит - вот я! - Русь.

Вот и "вылезла" еще раз. и всерьез, и мужественно, и красочно - горевая и счастливая, работящая и служивая, любящая и созидающая. Нашла свое достойное отражение в книге зрелого и сильного поэта-офицера. А офицеры - как и поэты - бывшими не становятся. Они продолжают служить Отечеству и творить его жизнь в слове.

2007

* Малашич Н.И. Бесстрашие любви. - Воронеж. ОАО "Центрально-Черноземное книжное издательство", 2006.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).