Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.prof.msu.ru/publ/balk/019.htm
Дата изменения: Fri Jul 9 11:02:09 2004
Дата индексирования: Mon Oct 1 20:58:03 2012
Кодировка: koi8-r
Психологические аспекты адаптации России и россиян к новым реальностям меняющегося мира

Игорь Киселев

Психологические аспекты адаптации
России и россиян к новым реальностям
меняющегося мира

Psychological aspects of Russia's and Russians' adoptation to new realties of the changing world. Igor Kiselev, Associate Professor, at the Chair of Social and Political Psychology, Yaroslavl State University, Yaroslavl.

The report is based on empirical studies of identity formation in a Russian province and of projective tendencies in Russian foreign policy. The author describes a situation that contributes to the difficult process of Russians' search for a new identity at home and abroad. The theoretical background for this study is derived from social psychology of international relations (concepts of learning, identity, interaction of situational factors with the cognitive biases). The author demonstrates how better psychological perception of various difficult situations by political leadership could contribute to increased mutual understanding and to the growth of trust.

    Проблематика этнических конфликтов на постсоветском пространстве в прозвучавших выступлениях рассматривалась прежде всего в контексте региональных и международных режимов безопасности, внутреннего и международного урегулирования конфликтов.
    Размышляя над проблемой, я пришел к выводу о необходимости несколько расширить ее рамки. Большую ясность в понимание рассматриваемой проблематики могло бы внести осмысление некоторых психологических и социологических аспектов стратегии развития нашего государства, а также анализ формирования идентичности на материале эмпирических исследований. Я связываю данную проблематику с оценочным восприятием статус-кво государства, которое играет решающую роль в нашей оценке новых реальностей меняющегося мира. Оформление проблемной ситуации в сознании политического истеблишмента также происходит относительно некоторой исходной точки, и оценка событий международной жизни как бы привязывается к сформировавшемуся психологическому "якорю".
    Каким представляется в изменившейся социально-политической ситуации статус-кво России, формирующий рамочное видение широкого спектра международных и внутриполитических проблем, которое влияет на последующий выбор решения? Видим ли мы Россию как равноправного участника международных отношений, как сверхдержаву в прошлом или в настоящем? Не менее важна и "обратная связь" - как воспринимают нас "со стороны" другие государства?
    Попытка решения "проблемы Югославии" путем военной интервенции не привела в полной мере к желаемым политическим результатам. Просчеты в стратегическом анализе и прогнозировании можно связать отчасти с недостаточной концептуализацией понятия "национализм" и особенностями формирования идентичности.
    Обычно национализм связывается с реализацией политической элитой своих интересов. С этой точки зрения национализм сербов рассматривается как результат манипуляции их сознанием со стороны политического руководства. Однако национализм является также предсказуемым и, при определенных условиях, неизбежным феноменом роста национального самосознания. Такое осмысление национализма представляется более продуктивным для прогнозирования последствий при планировании мер по поддержанию коллективной безопасности в интересах урегулирования региональных конфликтов с минимальным применением силы.
    Россия выступала против бомбардировок НАТО в Югославии и не ожидала их начала. Вместе с тем Россия, также как и США, "потеряла" Косово в том смысле, что события там развивались по своему собственному сценарию.
    Политика России в Балканском кризисе, развитие процесса в Чечне, позиция на Стамбульском саммите, возобновление официальных отношений с НАТО, предвыборные заявления В. Путина, - все эти события, процессы и явления заставляют обратиться к анализу общей ситуации с Россией как участником международного процесса. При этом необходимо учитывать, что ее внешняя политика в определенной мере является отражением внутриполитических процессов. Так, текущие тенденции во внутренней и внешней политике России в целом ряде случаев могут получить объяснение через призму проективных стратегий развития и поиска идентичности.
    Изучение проблемы проекции власти и влияния со стороны государств-участников международных отношений представляет определенную научную перспективу в рамках гештальт-подхода. Он предусматривает условное деление государств по направлению развития на проективные и интроективные. Проективные государства получают ресурсы для своего развития за счет распространения (проецирования) своего влияния в сфере экономики, культуры, социальной политики на другие государства. Интроективные государства, напротив, развиваются за счет "инвестиций" со стороны других государств.
    Рассматривая положение России в таком контексте, можно сказать, что она находится на данный момент в двойственной ситуации. С одной стороны, до распада Советского Союза Россия представляла собой сильное государство с ярко выраженной проективной стратегией. Множество проявлений проективности мы наблюдаем и в настоящее время. Вместе с тем, российская экономика и социальная сфера сильно зависят от поддержки других государств, т.е. инвестиций "со стороны".
    Возвращаясь к характеристике чисто проективных государств, следует отметить, что таким государствам почти всегда свойственна жесткая регламентация внутренней жизни, прежде всего, через идеологию или "национальную идею". Рассматривая идеологию с позиций поиска личностью смысла своего существования,1 можно говорить о потребности людей в "самоопределении" и поиске своей роли в государстве. При этом, если по какой-то причине человек "не находит" себя и своей роли в обществе, у него может развиться ноогенный невроз, который при определенных обстоятельствах даже становится фатальным. Чтобы предотвратить развитие ноогенного невроза у своих граждан, государство вводит жесткую идеологию, которая регламентирует правила безопасности личности и ее предназначение в обществе. Примером такой жесткой идеологии была коммунистическая идеология с ее верой в Россию как сверхдержаву.
    В настоящее время новый статус России в системе международных отношений находится в стадии формирования. Вместе с тем, эмпирические исследования показывают, что более половины опрошенных продолжают считать Россию сверхдержавой и ощущают потребность в "идеологии", а политическая элита демонстрирует образцы проективности, типичные для прошлого.
    Рассматривая внутреннюю и внешнюю политику как функции поиска идентичности, мы можем анализировать формирование многих внутри- и внешнеполитических инициатив России в контексте решения фундаментальной проблемы самоопределения личности: какое сообщество индивид принимает как свой социум, где границы этого социума, как он связан с другими, какова собственная позиция индивида в этих взаимосвязях. Изучение процессов формирования идентичности позволяет судить о восприятии России как нового независимого государства ее гражданами, дать оценку статус-кво, относительно которого складывается рамочное видение при принятии многих внешнеполитических решений.
    Необходимость изучения данных явлений определяется потребностями государственного строительства и создания демократического общества. Государственное строительство предполагает концептуальное осмысление таких понятий, как "нация", "государственность", а также формирование идентичности, соответствующей новому типу государства. Задача состоит в том, чтобы под концепцию идентичности, построенную на этнических принципах типа "русский", подвести основательную "государственную" основу - "россиянин".
    Идентичность является устойчивым продуктом социализации.2 Структура идентичности рассматривается как относительно устойчивое соотношение непроизвольно или произвольно выбираемых ролей в определенных коммуникативных контекстах. Эта структура воспроизводится в ситуации взаимодействия как акцентируемая "принадлежность" к какому-либо "групповому основанию" в терминах, в которых "Я" склонно определять данную ситуацию, придавая ей смысл.
    С определением структуры идентичности перекликается выдвинутая французским ученым С. Московиси гипотеза об организации сознания индивида по типу идентификационной матрицы как специфической категориальной системы знаний субъекта. Основу идентификационной матрицы человека составляют множество принадлежностей или идентичностей: общечеловеческая, половая, религиозная и другие. Распределением информации в идентификационной матрице руководит доминирующая в данный момент идентичность или группа идентичностей, которую можно рассматривать как определенный угол зрения, взгляд на мир. Поэтому та идентичность, которая становится ведущей в данный момент, организует свою иерархию и свой порядок. Таким образом, принадлежность к той или иной общности выступает "зависимой переменной". Это особенно актуально в случае идентификации с национальной и этнической группой.
    В проводившемся исследовании идентичности использовалась также гипотеза существования значимых мировоззренческих различий между поколениями россиян: старшее поколение имеет более длительный опыт "проживания в другой системе политических координат", в то время как мышление молодого поколения формировалось в основном в годы перестройки и демократических перемен.
    Таким образом, основные задачи исследования формирования идентичности в нашем регионе состояли в том, чтобы определить "место" этнической и национальной идентичности в идентификационной матрице россиян и зафиксировать воздействие изменяющегося политического контекста на эти идентичности, а также проанализировать возможность возвращения к советским моделям идентичности.
    В нашем исследовании использовались: тест личностных конструктов Келли (этот тест, как известно, позволяет "диагностировать" те личностные конструкты, с помощью которых человек интерпретирует существующую действительность), тест Куна и Макпартленда.
    Предварительные результаты исследования показали, что понятие "гражданин", например, определяется через такие понятия реальности как "моя территория", "останусь таким навсегда", "я теперь", "развитие во времени". Еще один вариант в описании себя как гражданина: "я себя так не ощущаю". Из таких дефиниций возникла необходимость использовать вопросы на оценку реального опыта испытуемых как граждан и как русских.
    Полученные результаты позволили описать два понимания роли гражданина у разных возрастных групп россиян. Как молодое поколение россиян (взгляды и ценности которого формировались в годы перестройки), так и "зрелое" (взгляды которого формировались в советский период) одинаково редко ассоциируют себя с ролью "гражданин России". В тех случаях, когда категория "гражданин" присутствовала в идентификационных списках испытуемых, она часто связывалась с понятием "обиженный гражданин", с чувствами унижения, оскорбления. Это означает, видимо, что российское гражданство связано со "знаком" несчастья, низкими стандартами и недостойным уровнем жизни. В некоторых случаях понятие "гражданин" было связано с понятием "реальность". Например, ряд испытуемых полностью противопоставляет комбинацию идентификаций, связанных с понятием "гордость", другой комбинации, которая содержит понятие "гражданин" и связана с понятием "реальность". Последние два примера иллюстрируют понимание термина "гражданин" как номинала, как факта действительности, понимание, близкое идентификации "житель России".
    Известно, что понятия "государство" и "национальность" абстрактны до некоторой степени. На основании ответов респондентов можно прийти к выводу, что для современных россиян понятие "гражданин" действительно является очень абстрактным.
    Эти примеры можно рассмотреть как иллюстрации двух путей понимания национальности. В одном случаяе понятие "гражданин" можно рассматривать как номинальное, в другом - оно связано с той или иной активностью. В последнем случае идентификация "я - гражданин России" связана с некоторой деятельностью, соотносимой с национальными интересами. Это второе понимание более важно в постоянно изменяющихся политических условиях. Во-первых, оно способствует более естественному, ненавязанному формулированию идеи идентичности. Принимая участие в общественной и политической жизни государства, мы обучаемся быть гражданами. Такое участие помогает понять и реализовать себя как гражданина Российской Федерации.
    Но понимание гражданства, как активного участия в жизни государства, в настоящее время слабо представлено в идентификационной матрице россиян, что объяснимо особенностями формирования этнического самосознания. В ситуации кризиса людям свойственно ориентироваться на этносы. В хаосе, который часто представляет собой общество, где делаются попытки сформировать новую государственность, этносы, имеющие иллюзию "дообщественности", воспринимаются как "островки стабильности". Возрождение этнической принадлежности - позитивный процесс, пока возрожденные обычаи и образ жизни не вступают в противоречие с гражданскими правами, пока не начинается "парад суверенитетов", не развивается "нарциссизм малых различий",3 вызывающий межэтническую напряженность.
    В целом, по результатам эмпирических исследований можно сказать, что в этническом сознании молодого поколения в настоящий момент твердое гражданское "основание" представлено слабо. Для молодого поколения более важно идентифицировать себя как русских, чем как граждан России. Старшее же поколение утратило свою гражданскую идентичность в виде советской идеологии, но не приобрело этнической идентичности, которая так важна для молодого. Таким образом, мы являемся свидетелями не только раскола гражданской и этнической идентичности, но и "расщепления" идентификационных моделей двух поколений. Этот раскол, по-видимому, может рассматриваться как неотъемлемая часть и предпосылка формирования новой идентичности.
    Формирование национальной идентичности в России имеет специфический характер. Если в большинстве союзных республик обретению формальной независимости предшествовал психологический процесс формирования государственной идентичности и выделения из общества в целом на основе национального принципа, то в России обретение независимости для многих граждан не несло психологической нагрузки. В этой ситуации мы не воспринимаем республики как независимые государства, то есть мы - это они, они - это мы. Этническая индифферентность старшего поколения россиян - инерция мышления советского периода. В проведенном исследовании старшее поколение оценивает свое ощущение в качестве русских на более низком уровне по сравнению с молодыми россиянами.
    Исследование также показало, что национальная идентичность не является ведущим компонентом в идентификационной матрице современных россиян. Несмотря на то, что в силу экономических трудностей, социальной нестабильности, этнической напряженности наблюдается определенная эрозия поддержки политических институтов, находящихся в стадии становления, существует значительная база для демократических преобразований. Нация освобождается от стереотипных идей во внутренней и внешней политике.
    С другой стороны, мы наблюдаем расщепление национальной и этнической идентичности, "разгосударствление" человека в структуре индивидуальности, которое отражает неэффективность государственной политики. Разделение национальной и этнической идентичности может привести к ряду негативных последствий. Доминирование этнической идентичности вызывает "нарциссизм малых различий", этнические конфликты, центробежные тенденции во внутренней политике, регресс в международных отношениях. Доминирование гражданской идентичности в идентификационной матрице ведет в нашем случае к неадекватному пониманию роли и возможностей России в системе международных отношений. Чтобы преодолеть расщепление идентичностей, мы должны быть более внимательны и к различным проявлениям "обратной связи", к тому, как воспринимают нас другие люди, нации.
    Проблема формирования идентичности связана с реализацией государством целого комплекса мер, которые помогли бы людям почувствовать свою защищенность, уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне, а в более широком плане - со становлением правового государства и формированием гражданского общества.
    Формирование новой идентичности - сложный и болезненный процесс, чему есть немало причин. Многие из них связаны с так называемым "консервативным синдромом массового сознания", присущим как рядовым россиянам, так и политической элите, которая во многом определяет облик государства. Происходящие сейчас в сознании изменения, в том числе и возрождение религиозного чувства, культ творческой личности, популяризация и ценностное переоформление того, что в прошлом считалось деструктивным, антисоциальным, нередко представляют собой "квазивозвращение" к истокам. Оно компенсирует никуда не исчезнувшую потребность в регламентации времени и пространства и проявляется в заданности фигуро-фоновых отношений. Весьма вероятно, что когнитивные схемы, лежащие в основе поведения в настоящий момент, не изменились, а перегруппировались. На макроуровне это означает лишь изменение "модуса" проективного развития государства.
    По результатам исследования представления населения о статусе России не вполне соответствуют ее реальному положению в геополитическом контексте. Данное несоответствие объяснимо некоторой инертностью представлений, свойственной большим сообществам людей. Существование сохранившихся в обществе представлений о России как сверхдержаве в сочетании с определенной потребностью в идеологии и готовностью принятия "сильной национальной идеи" означает на макроуровне высокую вероятность укрепления проективной стратегии развития.
    Россия стремится подтвердить статус-кво ведущей мировой державы; однако реакции других государств на внешнеполитические инициативы России свидетельствуют, что такое понимание ее статуса разделяют далеко не все субъекты международных отношений. Данное "разночтение" имеет первостепенное значение для результатов переговорного процесса.
    На научных форумах, связанных с изучением проблем мира и безопасности, часто поднимается вопрос о качестве принимаемых политиками решений и необходимости системного подхода к осмыслению и разработке проблемы познания во внутренней и международной политике. Наряду с выражением озабоченности по поводу упущенных возможностей сотрудничества в международных отношениях в прошлом, отмечается актуальность изучения так называемой мисперцепции (ошибок восприятия), различий в подходах к пониманию самой концепции безопасности.
    Так или иначе, указанные проблемы в значительной степени замыкаются на психологический концепт научения. Насколько успешно происходит осмысление политиками меняющихся политических реалий? При каких условиях усвоение новых знаний происходит быстрее?
    Научение в международных отношениях связано с выработкой нового подхода к решению проблемы или с изменением представлений о бывшем противнике (примерами проблем могут служить разрядка, нераспространение ядерного оружия, ядерное сдерживание, партнерство ради мира, единая Европа и т.п.).
    Косвенные оценки того, насколько обучаем наш политический истеблишмент и в какой мере он способен осмысливать и усваивать свой и чужой политический и социальный опыт, иногда носят весьма критический характер.
    После окончания холодной войны мы больше говорим о перспективах. Вместе с тем, полезно и обращение к прошлому, в котором остаются открытыми такие вопросы, как: были ли тогда возможности для обуздания безудержной конкуренции в мире и гонки вооружений; вызвана ли враждебность периода "холодной войны" постоянными ошибками восприятия, или же она, скорее, связана с реалиями стратегического соревнования в экономике и политике. С психологической точки зрения, есть основания полагать, что именно ошибки восприятия в целом ряде случаев являлись первопричиной. Более точное психологическое оформление, рамочное видение кризисных ситуаций и актуальных проблем последних десятилетий политическим руководством наших государств могло бы положить конец опасному периоду конфронтации гораздо раньше.
    "Реалисты" из числа сторонников жесткого курса считают, что государства стремятся к приобретению новых территорий, конкурируют в разработке новых систем вооружений и в стратегическом влиянии, так как существует конфликт интересов. Сторонники "мягкого" реализма подчеркивают, что подобные конфликты есть результат того, что К.Уолтц4 называл анархией и неопределенностью международных отношений, и что сотрудничество между странами возможно с учетом согласования взаимных интересов. Оставаясь в рамках данного подхода, можно выдвинуть и другой, "психологический", тезис: государства не готовы к сотрудничеству потому, что даже при фактическом совпадении приоритетов развития и политических предпочтений, политики могут приходить к неверным умозаключениям по поводу намерений оппонента вследствие ложной интерпретации поступающей информации.
    Основные разработки в области психологических аспектов научения и принятия решений в политике5 свидетельствуют о формировании неореализма в качестве господствующей парадигмы во многих научных подходах. В теории международных отношений его иногда пытаются представить непсихологической теорией политики. Однако данное направление вполне может рассматриваться и в качестве такой психологической теории, которая изучает, прежде всего, проблемы жесткой конкуренции в международных отношениях, когда "тугодумы" и "плохие ученики" с трудом находят себе место в складывающейся системе взаимоотношений.
    С социально-психологической точки зрения, неореализм в своих потенциальных возможностях выглядит весьма уязвимым для критики:
    1) Cоциологи ставят под сомнение тезис об анархической природе международной политики и отсутствии эффективного "всемирного" управления;
    2) Историки оспаривают подход неореалистов к вопросу национальных интересов, базирующийся на экономическом и военном влиянии в мире. Концепция национальных интересов иногда меняется самым существенным образом в связи с определенными тенденциями социального развития или с интеллектуальными течениями, которые трудно вписать в стандартную схему геостратегического расклада сил. Политика, обеспечивавшая национальную безопасность в XIX веке (например, за счет высокого уровня рождаемости, существования колоний), ставится под сомнение в XX веке. И наоборот, политика, связанная с передачей некоторой части национального суверенитета международным институтам, которая широко поддерживается в конце 20-го века, столетие назад рассматривалась бы как исключительно наивная. Сегодня было бы ошибкой связывать национальную безопасность только с военной мощью (вспоминаются приписываемые Сталину слова по поводу протестов Ватикана: "А сколько дивизий есть у Папы?");
    3) Наконец, когнитивисты оспаривают само понятие рациональности в качестве необходимой предпосылки успеха и даже выживания в международной политике. Они считают главным недостатком неореалистов их неспособность конкретизировать, каким именно образом ограниченная рациональность индивидов "справилась" с казуальной неоднозначностью имевших место сложных исторических событий. Та обратная связь, которую получают национальные лидеры по поводу проводимой политики, часто отстранена по времени и может являться предметом многочисленных интерпретаций и суждений. И то, что вписывается в идеологию одних политиков, может казаться бессмысленным для других. Например, в 50-60-х годах в США большинство консервативно настроенных сторонников проведения тайных операций за рубежом поддерживали деятельность ЦРУ против премьер-министра Ирана М. Мосаддыка, как направленную на продвижение стратегических интересов США на Ближнем Востоке. А после фундаменталистской революции в Иране в конце 70-х годов большинство либерально настроенных противников тайных операций за рубежом потребовали переоценки результатов этой деятельности.
    Вероятно, по этой причине Ф. Тетлок считает, что возникла острая необходимость изучать, как и что думают политики о самой международной системе.6 Когнитивная направленность исследований международной политики базируется на двух довольно простых функциональных предпосылках:
    1) Международная политика - явление не только сложное, но и глубоко неоднозначное. Всякий раз, когда люди делают выводы из уроков истории, они полагаются - имплицитно или эксплицитно - на умозрительную реконструкцию того, что могло бы случиться в том мире, который создало их сознание;
    2) Люди, с их ограниченной способностью обработки информации, часто прибегают к упрощенным методам и приемам ее "считывания", чтобы осмыслить сложную картину мира и его неопределенность. Политический истеблишмент, как и все смертные, пытается понять окружающий мир как бы через "затемненное стекло", дающее упрощенную картину практики международных отношений. Политики могут действовать рационально, но только в рамках контекста своих упрощенных субъективных представлений о реальности (классический пример ограниченной рациональности индивидов).
    В объяснении международной политики когнитивисты рассматривают упрощенные представления реальности, которые политики используют для интерпретации событий и выбора того или иного курса действий. И хотя пока еще не существует единого мнения по поводу того, как называть эти представления реальности в сознании политиков - операционный код, ассоциативные сети, скрипты, схемы, модели, системы верований, убеждений, онтологии, - существует согласие по самому главному: системы убеждений в международной политике имеют чрезвычайно большую "применимость" в изучении когнитивных процессов. Системы убеждений дают политикам готовые ответы на фундаментальные вопросы по поводу устройства мира; того, какие цели преследуют государства на международной арене; можно ли предотвратить конфликтное развитие ситуации, а если нет, какую форму оно примет. Системы убеждений способствуют принятию решений, обеспечивая рамочное видение проблемы политиками при недостатке фактических данных, позволяют им прогнозировать развитие ситуации, давать оценку значимости тех или иных последствий проводимого политического курса. Возможно, самым важным является то, что изучение системы убеждений политиков часто позволяет исследователю прогнозировать альтернативное политическое развитие с той конкретностью, которая редко может быть достигнута специалистами в области теории международных систем. Таким образом, когнитивное направление в психологии в последние годы утверждает себя в качестве альтернативной исследовательской парадигмы в области международных отношений.
    Действительно, политики предпочитают внутренне согласованные, непротиворечивые объяснения поведения других участников международных отношений. Возьмем в качестве примера часто обсуждаемую дилемму национальной безопасности, с которой сталкиваются государства, стремясь защитить себя в "анархическом" международном окружении. Они могут решить ее либо путем увеличения расходов на военные программы, либо через членство в различного рода альянсах, опираясь на оценку намерений окружения. Оценить, что является экспансионистскими намерениями, а что - ответными оборонительными мерами в логике международной конкуренции, достаточно сложно. Предположение худшего создает предпосылки для развертывания спирали гонки вооружений.
    Фундаментальная ошибка атрибуции осложняет положение дел путем снижения порога восприятия через приписывание враждебных намерений другим государствам. Политики и национальные лидеры, отвечающие за те или иные решения, подчас принимают за враждебные намерения других государств мотивации, в основе которых лежат оборонительные соображения. Психологические механизмы дилеммы национальной безопасности вынуждают вооружаться даже миролюбивые государства, а сторонних наблюдателей приводят к неверным выводам диспозиционного характера. Различие в атрибуциях непосредственного участника и стороннего наблюдателя (участники рассматривают свое поведение, как более адекватное ситуации и менее отрефлексированное в сознании, чем поведение "наблюдателей") могут лишь еще больше усугубить ситуацию.
    Это относится и к защитной мотивации социального "Я". Рассматриваемые психологические явления "поощряют" национальных лидеров объяснять и оправдывать необходимость военных расходов своей страны сложившейся ситуацией в мире. Подобная самоатрибуция способствует увеличению агрессивности, поскольку политики, считающие, что вооружаются в оборонительных целях, полагают, что окружение должно воспринимать их мотивацию таким же образом. Когда же другие участники международных отношений усиливают свою военную мощь, они делают вывод, что те вынашивают агрессивные намерения. В лучшем случае результатом являются излишние расходы на оборону, в худшем - бессмысленное кровопролитие.
    Фундаментальная ошибка атрибуции проводит к еще одной форме "мисперцепции" в международных отношениях: тенденции воспринимать правительство в качестве единого целого, а не сложного переплетения бюрократических и политических институтов, каждый из которых имеет собственные цели и задачи. Так, ретроспективная реконструкция Кубинского кризиса обнаруживает многочисленные "точки соприкосновения", когда противостояние могло легко перейти в вооруженный конфликт не в результате какого-то коварного плана политического руководства, а по причинам совершенно другого характера. Например, в результате исполнения военными начальниками низового звена обычных текущих технических регламентных работ.
    Экспериментальные исследования свидетельствуют, что люди часто излишне уверены в своих суждениях и прогнозах. В области международных отношений подобная самоуверенность политиков может привести:

- к отказу учитывать противоположные точки зрения;
- к тенденции завышать свою способность улавливать тонкие детали, связанные с изменением намерений другой стороны;
- к трудностям ассимиляции новой информации в структуру сложившегося мировоззрения.

    Более того, самоуверенность в международной политике приводит к предвзятой оценке экономического и военного потенциала государства. Например, ошибочное убеждение в своем военном превосходстве провоцирует неоправданный риск во внешнеполитическом курсе и, в конечном счете, может привести к войне, которой, в принципе, никто не хотел. И наоборот, ошибочное убеждение политика, что его государство уступает "во всем" сопернику, может тем или иным образом усугубить конфликт: слабая сторона слишком быстро пойдет на уступки, что ведет к дипломатическому поражению, а в худшем случае - агрессор начинает военные действия, которых можно было бы избежать при более твердой позиции (широко разделяемая точка зрения по поводу "политики умиротворения" Чемберлена в 1938 г.).
    Люди пытаются понять новые проблемы, обращаясь к известным им концептуальным схемам. Часто эти схемы или концепты принимают форму метафор и аналогий, которые "высвечивают" одни аспекты проблемы, но оставляют в тени другие. Метафорическое мышление пронизывает многие формы политической коммуникации. Приоритетный выбор метафор тесно коррелируется с предпочтениями в политике.
    Так, в годы холодной войны сторонники метафоры "лестница эскалации" в концепции ядерного сдерживания поддерживали вооруженный конфликт, считая, что ход ядерной войны, в принципе, можно контролировать. Сторонники метафоры "скользкий путь", наоборот, поддерживали концепцию "взаимного гарантированного уничтожения" как политическую и стратегическую реальность. Их опасения были связаны с тем, что в случае начала вооруженного конфликта он перерастет во всеобщую войну. При этом утверждалось, что ядерным державам следует избегать разного рода кризисов во взаимных отношениях, поскольку управление ими - слишком рискованное занятие.
    Теоретиков различных концепций сдерживания привлекала также метафора "домино", подразумевавшая, что неудача с занятием твердой позиции в одной сфере неизбежно "подорвет" позиции и во всех других. Так, в начале XIX века Ф. Меттерних полагал, что революция "заразительна" (и требует изоляции, карантинных мероприятий); в 60-70-х годах ХХ века Л.И. Брежнев, опасаясь эффекта "домино", склонялся к аналогичной точке зрения по поводу либеральных социальных экспериментов, подобных реформам А. Дубчека в Чехословакии; примерно в то же самое время администрации президентов Р. Никсона и Л. Джонсона использовали метафору "домино" для оправдания американского вмешательства во Вьетнаме.
    Метафорический образ мышления продолжает влиять на политику и после холодной войны. Одни авторы утверждают, что международные отношения испытывают необратимые трансформации, которые скоро "сведут на нет" доводы в пользу необходимости существования ядерного оружия. Они полагают, что благодаря новым технологиям и высокоразвитой экономике возникает сообщество государств, объединенных общими интересами, ценностями, перспективами развития. Среди высокоразвитых государств, принадлежащих к этому сообществу, новые формы поведения заменяют старый диктат так называемой "реальной политики". Они отвергают не только использование оружия массового поражения, но и простое применение военной силы для разрешения проблемных ситуаций. Другие исследователи считают, что никаких кардинальных изменений не происходит, и прибегают к дарвинистским и северокорейским метафорам о выживании сильнейших и "опоре на собственные силы" (по принципу идей чучхэ).
    Мы приписываем те или иные значения новым ситуациям путем обращения к историческим прецедентам и аналогиям. Это вынужденный способ познания и осмысления мира людьми, способность мозга которых обрабатывать большие объемы информации о сложном окружающем мире ограничена. В психологическом плане он имеет свои негативные аспекты. Одной из ошибок нашего мышления является сосредоточение внимания на самых очевидных исторических событиях (часто это бывают последние случаи кризисных и застойных явлений, войны), а не на широком наборе разнообразных явлений международной жизни. Так, например, американская пресса все многообразие конфликтов в "третьем мире" сравнивала с Вьетнамом в период 1975-1995 гг.: Ливан - Израильский Вьетнам; Эритрея - Эфиопский Вьетнам; Чад - Ливийский Вьетнам; Ангола - Кубинский Вьетнам; Афганистан - Советский Вьетнам; Босния - Вьетнам для Евросообщества; Никарагуа - потенциально новый Вьетнам для США; Кампучия - Вьетнамский Вьетнам. Безусловно, здесь существует определенное сходство, но различия, которыми пренебрегают, не менее существенны.
    Конечно, хотя политики часто используют аналогии не совсем корректно, никто не утверждает, что следует игнорировать уроки истории. Скорее наоборот, исторические аналогии необходимо использовать, но делать это нужно с учетом всех нюансов, позволяющим получить многомерное видение современных реалий.
    Система убеждений в международных отношениях часто "сопротивляется" ее изменениям. Когнитивные механизмы, такие, как избирательность внимания, которая направлена в первую очередь на информацию, подтверждающую гипотезу, отрицание или принижение значимости источника и предвзятая ассимиляция противоречивой информации и эмпирических доказательств, выступают наподобие буфера между сложившейся системой убеждений и ее возможным изменением. Классическим примером является модель "присущей веры в плохое" в намерениях оппонента.7 Факторы, которые в другом контексте могли бы считаться доказательствами противоположного, игнорируются, отвергаются как пропагандистские трюки или интерпретируются как свидетельство слабости оппонента.
    Сохранение убеждений препятствует выработке политиками более перспективных направлений развития, разрешения конфликтов. Так, в период Первой мировой войны военные стратеги, несмотря на огромные потери, продолжали посылать в наступление пехоту. Этот пример наводит на мысль, что люди с "бoльшей легкостью" готовы идти на смерть, чем сами идеи, которые "умирают" значительно дольше.
    Однако политические лидеры все-таки меняют свои убеждения. Основными вопросами при этом остаются: кто и при каких условиях изменяет свои взгляды, какие формы принимают эти изменения?
    Исследования архивных источников и эксперименты в области оценки и принятия решений позволяют сделать следующие обобщения:

- политики меняют взгляды, когда их заставляет это делать то, что мы называем "классическим принципом когнитивного соответствия наименьшему сопротивлению". На практике это означает, что политики демонстрируют выраженные предпочтения к изменению тех когниций, которые минимальным образом связаны с другими знаниями;
- своевременное изменение системы убеждений происходит чаще в ситуациях открытой конкуренции, соперничества, которые обеспечивают быструю и ясную обратную связь, а также создают условия для того, чтобы "проиграть" заново принятие решений в аналогичной ситуации, но уже с накопленным опытом. В условиях свободного рынка политики обучаемы быстрее, чем в условиях политического и военного противостояния;
- своевременное изменение системы убеждений политиков наиболее вероятно в условиях, когда они подотчетны рядовым гражданам и имеют возможность для "свободы действий", но не в условиях сложной бюрократической, административной системы со своими нормами поведения, которые существенно ограничивают гибкость в принятии управленческих решений, поведенческую адекватность ситуации;
- своевременное изменение системы взглядов и убеждений, скорее всего, происходит, когда политики (по диспозиционным или ситуативным причинам) демонстрируют критический подход к себе и к результатам своей деятельности, открыты для "работы" с противоречащей их мироощущению информацией.

    Однако применение этих обобщений к мировой политике не должно быть прямолинейным. Например, трудно определить, когда конкретным политикам при принятии тех или иных решений была характерна большая открытость, а когда они занимали двойственную позицию по отношению к другому участнику международных отношений. Еще труднее проверить, описываются ли действия политиков известной теоремой Байеса8 и следуют ли они законам рациональности, своевременно изменяя свои установки. Поэтому, например, базовые догадки одного исследователя по поводу ухудшающегося состояния советской экономики в 80-х годах другой исследователь связывал с развернутой дезинформационной кампанией, а третий считал выводы интересными, но только в умеренной степени имеющими доказательную ценность.
    По целому ряду когнитивных, эмоциональных и социальных причин политики "не любят" менять свою систему ценностных ориентаций и часто формулируют проблему таким образом, чтобы обойти необходимость изменения структуры устоявшихся взглядов. Однако в ряде случаев стремление избегать изменения в ценностных ориентациях может быть весьма опасным. Например, операционализация стратегии ядерного сдерживания затрагивает ряд ценностных ориентаций, которые игнорируются на собственный страх и риск. С одной стороны, существует потребность в сопротивлении (чтобы не быть использованными в чужих интересах и сдержать агрессию). С другой стороны, предусмотрительные политики должны стремиться избегать делать то, что будет поддерживать самые худшие опасения оппонентов. Первое ориентирует на использование тактики сдерживания, второе - на восстановление доверия путем различных заверений, широких примирительных жестов, актов доброй воли.
    Как свидетельствует исследовательская практика, политики обычно стремятся избежать компромисса:

- апеллируя к одной преобладающей ценности в ущерб другим;
- ориентируясь на систему ценностей "повышенной прочности", когда утверждается, что предпочитаемый политический курс не просто самый лучший, а самый лучший с учетом параметров всех возможных альтернатив;
- используя тактику затягивания принятия решений путем откладывания "на потом" или обходя сложные проблемы.

    Какая бы стратегия ухода от конфликта между ценностными предпочтениями не принималась, политические управленцы, не сумевшие принять возможную структуру компромисса в своем международном окружении, попадают в трудную ситуацию: в ряде случаев это провоцирует нарастание конфликтности по спирали (когда они преувеличивают необходимость использования тактики сдерживания); в других случаях они как бы сами предлагают тот или иной вариант военного противостояния (когда заверения о добрососедских намерениях становятся чрезмерными).
    Было бы неверно считать, что политики вообще не идут на компромиссы в системе ценностных ориентаций. Контент-анализ политической риторики М.С. Горбачева и его союзников обнаруживает значительную готовность к компромиссам по множеству ценностных установок, на которые, по словам М.С. Горбачева, пошел бы Советский Союз для того, чтобы выжить в следующем столетии в качестве великой державы.9 Конечно, как свидетельствует карьера М.С.Горбачева, наличие в памяти сложных представлений о структуре возможных компромиссов со своим политическим окружением еще не является гарантией того, что политик пройдет эти "политические пороги" успешно.
    Определенный прогресс в психологических исследованиях международных отношений в последние годы связывается с так называемой теорией перспективы.10 Считается, что она наиболее эффективно применима к анализу и прогнозированию развития кризисных ситуаций в условиях неопределенности международных отношений. Ее основной постулат - на наш выбор влияет то, как мы формулируем тот или иной выбор в своем сознании. Когда существует большая вероятность выигрыша - люди склонны опасаться риска; если существует высокая вероятность потери - люди охотнее идут на значительный риск. Справедливость этого постулата подтверждают многочисленные эксперименты, а также исследования конкретных процессов принятия решений в международных отношениях. В рамках обсуждаемой проблематики сформулируем лишь основные положения теории, которые позволяют вести дальнейший научный поиск в области психологии международных отношений.
    Эффект оформления в нашем сознании видения решения проблемы может создавать серьезные препятствия в международных переговорах. Когда участники переговорного процесса рассматривают свои собственные уступки в качестве потерь, а уступки оппонентов в качестве выигрыша, тогда субъективное значение собственных уступок в значительной мере перевешивает субъективное значение уступок оппонентов. Обе стороны, следовательно, будут считать "честной игрой" ту ситуацию, когда оппонент сделает как можно больше уступок, что вряд ли можно считать благоприятным для достижения соглашений. "Реактивная девальвация"11 еще больше усугубляет ситуацию. В условиях взаимного недоверия уступки одной стороны часто минимизируются другой по той простой причине, что противная сторона пошла на них. Например, в 1981 г. президент Р. Рейган обнародовал свой "нулевой вариант" в переговорах по ядерному разоружению. Он призвал к демонтированию сотен советских ракет средней дальности (СС-20) в Восточной Европе. В свою очередь, США должны были воздержаться от размещения новых ракет в Западной Европе. Кремль категорически отверг это предложение. Однако в 1986 г. новое советское политическое руководство приняло нулевой вариант и выразило готовность пойти на уничтожение ракет среднего радиуса действия. Уступки М.С. Горбачева ошеломили многих западных политиков, которые тотчас предположили, что нулевой вариант больше выгоден Советскому Союзу из-за его превосходства в обычных вооружениях. Это послужило основанием для того, чтобы США стали серьезно сомневаться в необходимости заключения соглашения.
    Поскольку теория перспективы возникла в качестве альтернативы теории ожидаемой полезности в объяснении принятия решений в ситуациях риска, ее влияние вполне закономерно распространилось и на международные отношения. Дж. Леви12 приводит целый ряд примеров из области международной политики (переговорный процесс, доктрина ядерного сдерживания, причины войн), которые согласуются, по меньшей мере, с "духом и буквой" теории перспективы. Так:

- в психологическом плане государству легче защищать статус-кво, чем недавно полученный политический "выигрыш";
- государству легче заставить оппонента сделать что-то конкретное (принуждение к миру), чем удержать от конкретного действия (сдерживание);
- конфликт наиболее вероятен, когда государство считает, что понесет определенные потери, если не будет активно противостоять оппоненту (в том числе и военными средствами);
- вмешательство в дела другого государства ради получения определенного выигрыша третьей стороной не так вероятно; скорее, оно вызывано желанием предотвратить возможные потери со своей стороны;
- когда основной мотивацией государства является опасение потерь, оно, скорее всего, пойдет на обострение конфликта.

    Хотя теория перспективы хорошо вписывается в подобные наблюдения, основанные на политической практике международных отношений, многое остается, что называется, "за кадром". В целом ряде случаев теория несет определенные "потери" при ее перенесении из лаборатории в реальный исторический контекст.
    Один из важных вопросов применения теории перспективы связан с явлением "ренормализации" - процессом выбора точки отсчета после того, как зафиксированы потери или выигрыши в политическом смысле. Р. Джервис13 делает предположение, что в процессе принятия решений политики гораздо быстрее ренормализуются в ситуации выигрыша (то, что они приобрели, быстро становится частью их сферы влияния, политического вклада), чем при потерях (они могут сетовать на протяжении нескольких столетий по поводу прошлых неудач, вынашивая мечты и надежды о возмездии).
    Существует потребность в надежных и научно обоснованных методах, как, например, контент-анализ, в изучении проблемы принятия решений в малых группах, которые позволили бы определить, является ли конкретный участник внешнеполитического процесса в ситуации "политического выигрыша" или "несет потери".
    Не менее важно исследовать, каким образом предпочтения, связанные с риском индивида, усиливаются или ослабляются убедительной аргументацией, культурными нормами, политической состязательностью в борьбе за власть, другими факторами.
    Предположения неореалистов о природе рациональности в политике могут быть поставлены под вопрос не только по "рассудочным" когнитивным основаниям, но и по "эмоциональным" мотивационным причинам. Выбор решений, особенно в кризисных ситуациях, может быть связан с принятием желаемого за действительное, самооправданием или человеческими эмоциями скорее, чем бесстрастными подсчетами расстановки сил и средств. Было бы неблагоразумно противопоставлять эти два теоретических направления. Когнитивные и мотивационные процессы тесно переплетены - когнитивные оценки активизируют мотивы, которые, в свою очередь формируют восприятие мира.
    Политики часто не располагают достаточным количеством времени, чтобы рассмотреть альтернативные варианты действий. Их деятельность обычно сопряжена с психологическим стрессом: они должны "обработать" большие объемы подчас "не стыкующейся" друг с другом информации в условиях недостатка времени, учитывая при этом последствия возможных просчетов, как для своей карьеры, так и для национальных интересов.
    Лабораторные исследования подтверждают, что стресс ухудшает протекание сложных процессов обработки информации. Ухудшение может принимать множество форм, включая уменьшение способности индивида к точной дифференциации незнакомых стимулов, стремление прибегать к простым эвристикам, жесткую ориентацию на старые стратегии решения проблем, снижение готовности к поиску новой информации, нетерпимость к информации, не согласующейся с уже имеющимися представлениями.14
    Исследования, выполненные на архивных материалах, подкрепляют эти пессимистические выводы. Особенно примечательны в данном плане работы П. Зюдфельда и его коллег, анализирующие уменьшение интегративной сложности как реакцию на международную напряженность,15 особенно в ситуации кризисов, которые заканчиваются войнами. При этом учитывается, что:

- снижение интегративной сложности может быть не только признаком упрощения и жесткости репрезентации действительности в нашем сознании, но следствием вполне намеренного и сознательного ужесточения позиций в ходе переговорного процесса. Политики могут прийти к выводу о необходимости снижения интегративной сложности (перекрытие возможностей для различного рода уверток, лазеек, устранение различного рода ограничительных условий, отказ от уступок, компромиссов, освобождение от экспрессивного ролевого поведения) как средства доведения до противника своей решимости. В этом плане необходимы дальнейшие исследования, которые бы позволили изучить изменения в когнитивной и интегративной сложности как в частных (внутригосударственных), так и в публичных (межгосударственных) документах;
- существуют многочисленные исключения из общего правила, гласящего, что высокий уровень стресса вызывает упрощения в когнитивной сфере. Принятие решений индивидами в группах не вписывается в это правило. Вопреки условиям интенсивного стресса, решение может приниматься весьма тонко и в комплексной увязке с другими проблемами. Например, в период кризисной ситуации в Энтеббе и во время Ближневосточного кризиса 1967 г. израильские политики успешно решали проблемы в ситуации высочайшего стресса. Они рассматривали многочисленные варианты решений, оценивали их последствия, достигали компромиссов, демонстрировали открытость к новой информации.

    В теоретическом и практическом плане было бы интересно определить, когда связанный с кризисом стресс вызывает, а когда не вызывает упрощения мышления. Одно из направлений - найти количественные переменные этого упрощения, такие, например, как интенсивность стресса. Это направление вписывается в количественное моделирование когнитивных процессов. Другое направление - поиск качественных переменных, которые приводят в действие простые и сложные стратегии поведения. Например, модель конфликта И. Джаниса и Л. Манна16 предсказывает упрощение и ригидность мышления ("защитное уклонение") только тогда, когда политики осознают, что приходится выбирать из двух в одинаковой степени неблагоприятных альтернатив и настроены весьма пессимистически относительно возможности отыскания в отпущенное время другой, более благоприятной. Прогнозируется, что в подобной ситуации политики, принимающие решения, будут выбирать и поддерживать одну из альтернатив, концентрируя внимание на ее сильных сторонах и на слабых аспектах других вариантов. Когда политики настроены более оптимистично относительно возможности отыскания приемлемого решения в отпущенное время, но все-таки осознают существование серьезного риска (и, следовательно, находятся в ситуации стресса), они перейдут к более сложной и взвешенной модели обработки информации, просчитав существующие риски более вдумчиво, беспристрастно и здраво.
    Используя теоретическую модель И. Джаниса и Л. Манна, Р. Лебоу и Д. Стайн17 сосредоточили свое внимание на изучении тех кризисов, в которых политика сдерживания потерпела провал самым очевидным образом. Они считают, что "агрессивный" вызов статус-кво часто создает ситуацию, в которой при принятии решения активизируется реакция "защитное уклонение" и появляется тенденциозность в оценке риска. Например, политические лидеры Аргентины, скорее всего, понимали, что им нужно предпринимать что-то весьма эффектное для изменения ситуации нарастания недовольства населения в 1982 г. Они положились на классическую тактику - "занять горячие головы международными проблемами" - и спровоцировали Фолклендский кризис, а затем убедили себя в том, что Великобритания заявит протест, но, в конечном счете, уступит и молча согласится.
    Американский ученый Д. Велч18 бросил вызов основным аксиомам реалистов и неореалистов в области мотивационных процессов, когда выдвинул предположение, что большинство решений великих держав о начале военных действий за последние 150 лет были вызваны не проблемами безопасности и расширения власти и влияния, а стремлением к восстановлению исторической справедливости в их понимании. Чтобы привести в действие мотив справедливости, нужно убедить себя в том, что другая сторона угрожает чему-то (территориальной целостности, статусу, доступу к ресурсам и т.п.), на что государство имеет полное право. Ответная реакция, как правило, бывает далеко не холодной и расчетливой, а весьма эмоциональной, самоуверенной и упрощенной. Возмущение, вызываемое воспринятой угрозой, дает тот психологический импульс, который связан с механизмом дегуманизации противника, дезактивируются нормативные ограничения в отношении уничтожения противника, государство идет на огромный риск, чтобы достичь желаемых целей.
    Ученый обращает внимание на то, что мотив справедливости не является просто риторическим ухищрением для активизации возмущения масс с целью оказать влияние на намерения отдельных политиков, а также скорректировать позицию общественности. Связанные с подобным выводом проблемы гораздо глубже, чем известный спор по поводу того, верят или нет политические лидеры в то, что говорят и обещают. Ученый отводит главную роль нравственным соображениям, но, допуская присутствие искренних чувств, подчеркивает, что на карту поставлен материальный интерес.
    Сторонники теории перспективы могут трактовать рассматриваемые Д. Велчем конкретные случаи из международной практики как страх перед возможными потерями. Теория когнитивного диссонанса предупреждает о недопустимости недооценки склонности человека к самообману и самооправданию.
    Еще одним вкладом социальной психологии, нарушающим привычный взгляд на международную политику, может стать констатация бесперспективности споров по поводу сведения проблемы "идей" к понятию "интересы". Водораздел между нравственным аспектом и материальным интересом иногда может казаться логически четким, но на практике эта связь часто психологически расплывчата.
    Можно выделить ряд исследовательских направлений, которые представляют, на наш взгляд, не только академический, но и практический интерес. Так, было бы интересно исследовать и показать отношение различных социальных групп к решаемым нашими политиками проблемам в области разоружения и безопасности, становления российско-американских отношений и пр. Как, например, решение этих проблем отражается в фольклоре, художественных произведениях известных писателей, в выступлениях артистов, в интерпретации популярных лиц (например, покойный Юрий Никулин на одном из заседаний клуба "Белый попугай" расказал гипотетическую "историю" о встрече советской и американской межконтинентальных ракет над Атлантикой; отношение армии к решаемым политиками международным проблемам в области разоружения озвучивает одна из популярных песен музыкального ансамбля "Чиж и Ко"). Малоизученным остается и бытующее утверждение о том, что общественность слабо интересуется международными проблемами. Связана ли эта индифферентность с "социальной усталостью" или вызвана другими причинами?
    Предметом исследования может стать адаптация наших политиков к новым реалиям международной жизни после окончания холодной войны. В какой степени им удалось переосмыслить в своем сознании интеллектуальный капитал предшествующих десятилетий, преодолеть стереотипы мышления при принятии решений, затрагивающих судьбы миллионов людей? С одной стороны, объектом изучения может быть то, как меняется система взглядов и установок наших политиков на мир. С другой стороны - как решения политиков зависят от процессов восприятия и интерпретации ими явлений международной и внутриполитической жизни.
    Проблема адаптации участников международных отношений может быть осмыслена через призму процесса политической коммуникации и интеракции как создание, передача и восприятие информации. Сущность и форма политической информации, циркулирующей в любом государстве, те ассоциации и представления, которые она вызывает, определяют стержень и качество политической жизни.
    После окончания холодной войны формируются новые формы сотрудничества государств, но сложившиеся в течение десятилетий убеждения и представления о международных реалиях не меняются автоматически и тормозят продвижение к цивилизованным формам сотрудничества.
    Для понимания того, каким образом политические деятели адаптируют прежнюю структуру знаний к новым реалиям после окончания ярко выраженного политического и военного противостояния между государствами с различными политическими системами, должны быть рассмотрены такие вопросы, как:

- что предопределяет ту или иную модель "научения" и адаптации политиков после окончания холодной войны; в каких условиях происходят изменения в мышлении и сознании, меняются лишь базовые предположения относительно целей и задач внешней политики, или изменения носят более радикальных характер;
- каким образом новый политический и социальный контекст, т.е. способ представления и описания происходящего, воздействует на политические суждения и познание;
- какие пути осмысления пестрой и противоречивой политической информации используются политиками;
- какие ассоциации реконструирует их память в новом познании мира;
- какие типы предубеждений и тенденциозности "работают" при поиске политиками объяснений изменившихся реалий и принятия решений.

    Уделяя значительное внимание особенностям восприятия той или иной ситуации, демонстрируемым политиком, мы довольно часто оставляем без внимания вопрос о том, почему возникли искажения. Почему один политик "ошибается" в пользу усиления обороноспособности своей страны, а другой неожиданно рано, по мнению специалистов, предлагает начать переговоры о сокращении вооружений. Или делает достоянием гласности то, что приводит другую сторону просто в замешательство не потому, что она этого не знает, а потому, что нарушается определенная профессиональная этика. Анализ мотивов и целей политиков мог бы помочь разрешить эту научную задачу.
    Психологический подход к пониманию процесса научения, а в конечном счете, и принятия решений в международной политике, возможно, страдает от отсутствия теории, инкорпорирующей как понимание особенностей восприятия внешнеполитической ситуации, так и мотивации политических деятелей.
    Теория перспективы, продемонстрировавшая свою эффективность в анализе принятия решений в кризисных ситуациях, приближает нас к решению этой научной задачи. Вместе с тем, более глубокая проработка указанной проблематики сделала бы прогнозы более достоверными. Во многом внутренняя и внешняя политика является функцией поиска идентичности.19
    Россия обретает новую идентичность. Хотя структуру идентичности можно рассматривать как устойчивый продукт социализации, в определенной мере она выступает как функция конкретных типичных ситуаций и гораздо более подвижна в своих рутинных конструкциях. Она воспроизводится в ситуации взаимодействия как принадлежность к какому-либо "групповому" основанию, когда социальное "Я" определяет данную ситуацию, придавая ей конкретный смысл. Наше самовосприятие во взаимоотношениях с другими обрисовывает серию выборов альтернатив, которые мы считаем возможными. Это делает выбор решения функцией идентичности.
    Вероятно, особенно наглядно это проявляется в период смены лидерства. Так, например, в течение четырех лет - с 1964 по 1968 - президент США Л. Джонсон выступал с инициативой начать переговоры об ограничении стратегических вооружений с СССР. Однако в 1968 году, когда главы наших государств выразили готовность начать переговоры, другой президент - Р. Никсон, сменивший на этом посту Л. Джонсона, заявляет о необходимости пересмотра позиции США в переговорном процессе. Что же произошло? Неужели за несколько месяцев заинтересованность в переговорах могла смениться на свою противоположность? Скорее всего - да, могла. Государство возглавил лидер, разделяющий иные идентификационные паттерны. И ключ к пониманию политического поведения лежит, таким образом, в способе, с помощью которого политический деятель воспринимает себя во взаимоотношениях с другими.
    Такое понимание идентификации предполагает, что для того, чтобы понять стратегию принятия некоторого политического решения, нам необходимо определить, как восприятие актуальной в данный момент идентичности детерминирует выбор политика. Например, США, скорее всего, убеждены, что чем меньше они и их союзники будут активны на международной арене и чем больше локальных конфликтов будет "оставлено на откуп" разрешения региональных властей, тем значительнее вероятность перерастания маленьких проблем в крупные неприятности. Таким образом, США, идентифицируя себя в качестве гаранта стабильности и порядка в мире, будут оценивать определенный набор ситуаций с этой точки зрения и проводить политику вмешательства в конфликты, объективно не угрожающие безопасности самих США. Одновременно США могут воспринимать себя в качестве гаранта демократии и, уделяя особое внимание реализации прав и свобод граждан, пойти во имя их на значительный риск. Как согласуются эти две идентификации, руководят ли принятием того или иного решения разные идентификационные модели?
    Известно, что основу идентификационной структуры составляют множество принадлежностей и идентификаций. Распределением информации в структуре идентичности руководит доминирующая в данный момент идентичность или группа идентичностей. Она выстраивает свою иерархию и свой порядок. Например, роль гаранта безопасности довольно часто заставляет США поступаться своей второй, "демократической" самоидентификацией, оказывая влияние на развитие тех или иных событий в Европе во имя поддержания стабильности в регионе.
    Присутствие других кристаллизуется в еще одну, не менее значимую проблему взаимного восприятия. Р. Джервис в классическом труде по мисперцепции20 доказывает, что участники международного процесса обязательно должны обращать внимание на когнитивные особенности того, кому мы посылаем те или иные "сигналы".
    Идентификация осуществляется во многом посредством выделения себя и своей группы при одновременном дифференцировании от других групп, противопоставления "мы" и "они". Например, в 1968 году ввод войск СССР в Чехословакию послужил поводом к приостановлению со стороны США консультаций о проведении переговоров об ограничении стратегических вооружений. Поскольку СССР и США идентифицировали друг друга как потенциальных врагов, предчувствие военной конфронтации "витало в воздухе" и любая демонстрация военной силы даже безотносительно к данным событиям приводила к тому, что обе стороны воспринимали ее как явно враждебную. Таким образом, самовосприятие на основе распознавания идентификационных паттернов оппонента, даже ошибочное, детерминирует стратегию принятия решения.
    Итак, международные отношения можно рассматривать как функцию идентичности. Знание того, как политик идентифицирует себя, свое государство, свою роль в государстве и на международной арене, позволяет прогнозировать возможные варианты его выбора в той или иной ситуации.
    Но уместно ли говорить о научении применительно к международным отношениях? Вероятно, да, и научение будет представлять собой переоформление идентификационной структуры политического мышления в контексте данной политической ситуации. Конечно, такое предположение может вызвать больше вопросов, чем ответов. Однако уместно вспомнить Э. Эриксона, который говорил, что "идентичность - совсем не статический набор ролей, она постоянно находится в состоянии конфликта с прошлым, которое надо изжить, и с будущим, которое надо предотвратить".21 Не правда ли, актуально для международных отношений?

1. Жедунова И., Киселев И. О проективной стратегии в международных отношениях и национальной идее. / В.В. Козлов. Психотехнологии в социальной работе. Ярославль: МАПН, 1998. СC. 80-82.

2. Киселев И.Ю., Смирнова А.Г. Россия в поисках идентичности. / Проблемы психологии и эргономики. Тверь-Ярославль: МАПН, 1999. N 3/1. СC. 60-67.

3. D. Volkan, D.A. Julius, J.V. Montville. The Psychodynamic of International Relationships. Volume 1: Concepts and Theories. Lexington: Lexington Books, 1991. P. 38.

4. Waltz K.N. Theory of International Politics. Reading, MA: Addison-Wesley, 1979. 251 p.

5. McDermott R. Prospect Theory in International Relations: The Iranian Hostage Rescue Mission. / B. Farnham. Avoiding Losses. / Taking Risks: Prospect Theory in International Relations. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1994. PP. 73-100; Rosenberg Sh. Rationality, Markets, and Political Analysis: A Social Psychological Critique of Neoclassical Political Economy. / K. Monroe. The Economic Approach to Politics: A Critical Reassessment of the Theory of Rational Action. N.-Y.: Harper Collins Publishers, 1991. PP. 386-404; Tversky A., Kahneman D. Rational Choice and the Framing of Decisions. // Journal of Business. 1986. N 59. PP. 251-278.

6. Tetlock Ph. Social Psychology and World Politics (the unpublished manuscript). Berkeley: University of California, 1997.

7. Киселев И.Ю. Политический истеблишмент: психологические аспекты практики властвования. М.: ИП РАН, 2000. С. 293.

8. Айвазян С.А., Мхитарян В.С. Прикладная статистика и основы эконометрики. М.: Юнити, 1998. С. 269.

9. Киселев И.Ю. Политический истеблишмент: психологические аспекты практики властвования. М.: ИП РАН, 2000. С. 298.

10. Jervis R. Political Implications of Loss Aversion. / B. Farnham. Avoiding Losses. / Taking Risks: Prospect Theory in International Relations. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1994. PP. 23-40; Kahneman D., Knetsch J., Thaler R. The Endowment Effect, Loss Aversion, and Status Quo Bias. // Journal of Economic Perspectives. 1991. ? 5. PP. 193-206; Kahneman D., Tversky A. Prospect Theory: An Analysis of Decision Under Risk. / Econometrica. 1979. ? 47. PP. 263-291.

11. Tetlock Ph. Social Psychology and World Politics (the unpublished manuscript). Berkeley: University of California, 1997. P. 36.

12. Levy J.S. An Introduction to Prospect Theory. / B.Farnham. Avoiding Losses-Taking Risks: Prospect Theory and International Conflict. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1994. PP. 7-22; Levy J.S. Loss Aversion, Framing Effects, and International Conflict. Paper prepared for presentation at the Twenty-Second Meeting of the International Society of Political Psychology. Amsterdam, the Netherlands, 1999. 18-21 July. 47 p.

13. Jervis R. Political Implications of Loss Aversion. / B. Farnham. Avoiding Losses. / Taking Risks: Prospect Theory in International Relations. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1994. PP. 23-40.

14. Janis I., Mann L. Decision Making: A Psychological Analysis of Conflict: Choice and Commitment. N.-Y.: Free Press, 1977. 488 p.

15. Киселев И.Ю. Политический истеблишмент: психологические аспекты практики властвования. М.: ИП РАН, 2000. С. 303.

16. Janis I., Mann L. Decision Making: A Psychological Analysis of Conflict: Choice and Commitment. N.-Y.: Free Press, 1977. 488 p.

17. Киселев И.Ю. Политический истеблишмент: психологические аспекты практики властвования. М.: ИП РАН, 2000. С. 304.

18. Киселев И.Ю. Политический истеблишмент: психологические аспекты практики властвования. М.: ИП РАН, 2000. С. 305.

19. Киселев И.Ю., Смирнова А.Г. Принятие решений, научение и идентичность. Ярославль: ЯрГУ, 2000. 10 стр. Неопубликованная статья; Киселев И.Ю., Смирнова А.Г. Россия в поисках идентичности. / Проблемы психологии и эргономики. Тверь-Ярославль: МАПН, 1999. ? 3/1. СC. 60-67.

20. Jervis R. Perception and Misperception in International Politics. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1976. 444 p.

21. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996. С. 316.